Е. Е. Сапогова (Тульский госуниверситет)

ОПЫТ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ МУЖСКОЙ КОНЦЕПТОСФЕРЫ

Известия ТулГУ. Серия "Психология" / Под ред. Е. Е. Сапоговой. -- Вып. 5. -- В 2-х чч. -- Ч.I. -- С. 178-200.

Исследование гендерных субкультур традиционно относилось к компетенции историков, культурологов и фольклористов, хотя их содержание, механизмы образования и функционирования, как правило, рассматривались ими в более широких контекстах -- социальных, демографических, этнических, экономических и др. Для психологии гендерная проблематика впервые обозначилась как предмет научного анализа во многом благодаря феминистическому движению XIX-XX вв., и, может быть, поэтому психологов больше интересовали аспекты женской субкультуры, феминные образы и роли. В последние годы в связи с осознанием размытости принятых в культуре границ мужского и женского, интерес к проблемам "ментальных территорий" мужского и женского, андрогинии и трансвестии, взаимопроникновения феминного и маскулинного явно обретает "второе дыхание".

Тем не менее современная европейская, в том числе и отечественная, социальная структура по-прежнему формируется и, главное, мыслится как структура мужская: мужские сообщества и мужские ценности оказывают определяющее влияние на развитие всего социума, в том числе на женское поведение и установки. Особенно отчётливо это демонстрирует анализ социально-психологических и ценностных характеристик подростковых и молодёжных групп, в которых даже девушки бывают психологически ориентированы на мужские образцы и демонстрацию маскулинных (или бисексуальных) качеств (физической силы, агрессивности, сексуальной доминантности и т.д.).

Для понимания социально-психологических процессов и складывающихся в современном отечественном обществе одобряемых поведенческих стратегем значимыми оказываются психологические аспекты именно мужской социализации и концепты мужской субкультуры. Накопленный историками, этнографами и культурологами материал даёт возможность представить, как менялась разнообразная мужская атрибутика, как формировались репрезентативные жесты, выражающие мужскую сущность и статус, как в мужских играх, ритуалах посвящения закреплялись соответствующие стереотипы поведения. Эти свидетельства подготовки и утверждения себя в мужских ролях, специфически мужском поведении, как две стороны одной медали, связаны с функционированием своеобразной "маскулинной ментальности" с её семиотическим ресурсом, образованным системой гендерных концептов.

Общее понимание концепта в психологии во многом сводит его к смыслу, к тому, что называет содержание понятия. Среди многочисленных интерпретаций термина "концепт" (Ю. С. Степанов, Н. Д. Арутюнова, Т. В. Булыгина, А. Д. Шмелёв, А. Вежбицкая и др.) нам более других близка позиция Д. С. Лихачёва, Е. С. Кубряковой и др., рассматривающих его как "результат столкновения значения слова с личным... опытом человека" [3, с. 31]. В этом случае он оказывается единицей "языка" ("квантом") "картины мира" конкретного субъекта, образно-вербально закрепляя характер взаимодействия субъекта и реальности. Концепт есть со-бытийная единица интериоризированного опыта, он социален, представляет определённый круг персональных отношений человека с реальностью (выполняет конкретные функции), имеет подвижные границы ("свободную" периферию), но достаточно "жёсткое" ядро и является актуальным элементом повседневного дискурса (различение ядра и периферии концепта мы проводим вслед за Р. М. Фрумкиной).

В концептах "свёрнут" объёмный текст, насыщенный персональными смыслами, ассоциациями и аллюзиями, представляющий все известные и воображаемые субъектом манифестации значимых для него вещей, явлений, событий, отражённых в концепте. Совокупность "развёрнутых" концептов образует концептосферу (семиосферу) субъекта, но, по сути, ни один концепт не может быть развёрнут и вербализован полностью, поскольку "мы можем довести своё описание лишь до определённой черты, за которой лежит некая духовная реальность, которая не описывается, а лишь переживается" [10, с. 13].

В содержание концепта входит и то, что традиционно относится к понятию, и то, что делает его интериоризированным, преломленным через индивидуальную жизнь, фактом культуры -- эмоционально-ценностные аспекты, ассоциации, современные коннотации и т.д. Рождаясь как образ, концепт постепенно трансформируется из непосредственного чувственного переживания (универсально-предметного кода в терминологии Н. И. Жинкина) в мыслительную конструкцию. Но внутренним центром концепта всегда является ценность, значимость отражаемого фрагмента реальности для субъекта, социальной группы, этноса, культуры и т.д.

Анализ субъективной концептосферы в практике психологического консультирования привёл нас к выделению в строении концептосферы и её ценностно и эмоционально насыщенных зон ментальных единиц нескольких уровней.

1. Уровень мегаконцептов, описывающих индивидуальному сознанию предельные/"лиминальные" границы трансформирующихся, изменяющихся явлений на том уровне познания и обобщения, которые на данный момент доступны социуму. За пределами содержания этих концептов явление перестаёт быть для сознания самим собой, постепенно утрачивая образующие его признаки, и превращается в иное/противоположное (если нечто не жизнь, то оно...; если некто не мужчина, то он...). Мегаконцепты-универсалии, на наш взгляд, "сжаты" практически до своего "ядра", а их количество невелико [8].

2. Уровень макроконцептов. Макроконцепты, с нашей точки зрения, -- это манифестации мегаконцептов в этносоциокультурных хронотопах: к примеру, мегаконцепт "мужчина" в хронотопе средневековой культуры обнаруживает себя в концепте "рыцарь"; мужской образец современной России -- удачливый криминализированный предприниматель и т.п. Вероятно, частично прототипическое содержание макроконцептов закреплено в юнговских архетипах, выходящих за границы только лишь вербализованного сознания. Макроконцепты "передвигаются", "мультиплицируются" из хронотопа в хронотоп, частично теряя, частично обогащая, частично трансформируя своё содержание. Поскольку на разных уровнях нарративной культурной ткани работают разные системы причинно-следственных отношений, "это приводит к тому, что некий универсальный архетип, который просматривается за данным образом, ...начинает нуждаться в дополнительных мотивациях... разные мотивации далеко не всегда противоречат друг другу, и, более того, иногда вторичная мотивация обретает уже самостоятельный сюжетообразующий статус" [4, с. 116]: к примеру, криминальный образ насыщается романтическими признаками, чтобы скрыть его асоциальность и брутальность и сделать в определённых контекстах привлекательным и -- опосредованно -- социально приемлемым.

3. Уровень микроконцептов -- образных и вербальных воплощений макроконцептов на уровне определённых социальных групп и субкультур (семейных, профессиональных, возрастных и т.д.): например, концепт "семья" по-разному представлен в сознании мужчин и женщин, женатых и холостых, ребёнка и взрослого, подростка из благополучной или неблагополучной семьи, лиц, исповедующих разные религии, и т.д. Эти микроконцепты приближены к повседневным дискурсивным практикам и потому легко трансформируют свою "периферию", через которую социализирующееся сознание втягивает понятные, ситуативно мотивированные признаки в содержание концепта (поэтому в повседневной практике мы наблюдаем реализацию разных моделей семьи -- "семьи-крепости", "семьи-маскарады", "семьи с кумиром" и т.п.).

4. Уровень миниконцептов содержит ментальные единицы, отражающие "образ мира" конкретного субъекта с его единичным опытом взаимодействий с миром, индивидуальными ценностями и эмоциональными переживаниями.

Повседневное индивидуальное сознание по большей части оперирует уровнями мини- и микроконцептов, и, поскольку концепты за пределами мегауровня "завязаны" на определённых сферах доместицированной реальности, в той или иной степени знакомых субъекту, можно заключить, что для более значимых сфер/предметов сознавания и жизнедеятельности образуется и большее число концептов. В когнитивной лингвистике, лингвокультурологии активно обсуждается вопрос о количестве концептов; для психолога есть смысл обсуждать это количество не столько для этнокультурного пространства (макроуровень) в целом, сколько в пределах ментального пространства конкретного субъекта (микро- и миниуровень) с его индивидуальными особенностями. Максимально значимой зоной субъекта является зона "Я" ("Я-концепция"), и поэтому она должна быть окружена огромным количеством концептов.

Опираясь на исследования О. М. Фрейденберг, мы попытались подтвердить идею, что изначальные концепты, соотносимые с метафорами за-сознания, были элементарными культурными актами, порождаемыми перебиванием континуальности, целостности, нерасчленённости существования человека в мире путём спонтанного выделения неких частей из целого в процессе первичной рефлексии (проторефлексии). Это членение на "себя"и "мир" осуществлялось в наиболее ценностных зонах их взаимодействия, поэтому, вероятно, самые "старые" мегаконцепты-универсалии сознания -- "Жизнь-Наличие" (с ядром "Я есть/Я здесь"), "Смерть-Отсутствие", "Ощущение [боли, страха, голода и т.д.]-Рефлексия-Переживание" (закрепление, манифестация своего наличия), "Движение-Действие", (удостоверение своего наличия здесь, выделение "своих" активных действий из собственных изменений мира), "Игра" (с ядром "Я-не Я" и смысложизненным вопросом "Кто Я?") и т.д. [9].

В ментальном пространстве индивидуального "Я" одно из главных мест занимает осознание и переживание себя мужчиной или женщиной. Гендерная концептосфера есть система социокультурно обусловленных макро-, микро- и минипредставлений, пресуппозиций, установок, касающихся качеств, атрибутов и норм поведения представителей обоих полов, отражённых средствами знаковых систем (в частности, естественного языка) [1, c. 98], насыщенных эмоционально и ценностно. Гендерные концепты естественно встраиваются в классическую мега-цепочку "Жизнь-Смерть-Возрождение-Порождение (Соз[и]дание)-Творение-Движение (Действие)...", и, вероятно, их "предком" можно считать "Порождение" (праконцепт) в его гендерных манифестациях "Мужчина-Женщина" (мегаконцепты) "Муж-Жена", "Отец-Мать" (макроконцепты).

Поскольку мега-оппозиция мужское-женское входит в число древнейших культурных бинарных пар, с помощью которых архаичное сознание упорядочивало мир, эти концепты присутствуют в ментальном пространстве обоих полов, но в качестве системообразующих на макроуровне мужчинами и женщинами выделяются разные признаки. Пытаясь проинтерпретировать содержание нескольких основных систем "маскулинных" концептов, мы обозначили несколько признаковых зон, в которых осмысление и переживание себя маскулинным оказывается наиболее очевидным и ценностным. К таким зонам можно отнести, в первую очередь, "ядерную" мужскую архетипическую триаду -- отцовство (архетип Отца), силу (архетип Воина) и власть (архетип Вождя). Следующие позиции в этой условной иерархии занимают авантюризм, тяга к приключениям и расширению границ освоенных территорий (в широком смысле этого слова), соревновательности, первенству (архетип Вечного Странника, Искателя), сохранения и приумножения ресурсов обжитого пространства (архетип Защитника и Спасителя), ума, мудрости, знания (архетип Мудреца, Судьи).

Принципиально, именно эти характеристики выстраивают в пространстве любой культуры ментальный образ мужчины. Даже если социальная практика принуждает к образованию кентаврических макроконцептов типа "фаллическая мать" (Э. Нойманн), "отцемать" и т.п. [5, с. 6], отцовство, сила, власть и т.д. остаются положительно маркированными признаками для того, чтобы считать себя мужчиной. Любопытно, что эти признаки как релевантные мужчины пытаются декларировать и демонстрировать, даже если реальная практика не подтверждает их притязаний, а также в случае необходимости находят формы их сублимации. Показательным в этом смысле является возникший в XVIII в. в Латинской Америке и ставший в XX-XXI вв. межкультурным феномен "мачизма" -- подчёркнутой демонстрации "особого типа мужского поведения, характеризующегося ярко выраженной брутальностью, сильным зарядом примитивной сексуальности, доминированием "самцовости" в мировоззренческих установках личности" [2, с. 25].

Первыми образцами подчёркнутой мужественности были конкистадоры -- "обнищавшие идальго" и "плебейские слои испанского общества", в качестве матросов хлынувшие в поисках обогащения за океан. Психологически это были авантюрные, пассионарные личности (Л. Гумилёв), обладающие несокрушимой силой характера, обострённым чувством собственного достоинства, стремлением к лидерству, превосходству и завоеванию социального уважения. Победители-конкистадоры в жестоких завоеваниях подчинили себе местное население и заняли ведущие ступени в социальной иерархии, став своеобразным критерием мужского успеха. К XIX в. в результате сильного расового смешения в Латинской Америке появилось большое количество потомков смешанных браков -- мулаты, самбо, метисы, карибы и т.д., чей социальный статус и возможность социального продвижения были тесно связаны с их этническим происхождением. Цвет кожи стал шкалой социально-оценочных критериев: если с ним "не повезло", и сильная личность автоматически оказывалась "зачисленной" в категорию, которая должна была терпеть унизительные формы обращения, эта личность должна была вести себя так, чтобы окружающие были вынуждены с ней считаться [2, с. 26-34].

Мачизм -- культурный защитный и компенсаторный механизм маскулинности, основанный на средневековой (рыцарской) культурной модели мужского "силового" поведения с её идеалами выносливости, презрения к смерти и невзгодам, мужественности, чести. Соединённая в XX в. с агрессией безысходности, модель благородной бескомпромиссной мужественности стала востребованной метисным населением Латинской Америки: так стали вести себя мужчины, у которых нет реальной власти и силы, возможности самореализации, влияния, контроля. Внутренняя основа современного мачизма -- слабость, закрытость, страх, самозащита и т.п., маскирующиеся под мужественность и брутальную сексуальность, и основные поведенческие стратегемы современных "мачо" -- авторитарность (преимущественно в отношениях с женщиной, женой, семейным окружением) и нарциссизм (особенно в "культуре бедности").

Внешняя сторона мачизма (реальная или демонстрируемая необразованность, душевная грубость, откровенная, незавуалированная сексуальность, подчёркнутая примитивная "животность" поведения и т.п.) была экспортирована в Европу и Россию и обрела "второе дыхание" в русских мужских клубах, спортивно-охотничьих сообществах, банно-пивных коллективах и т.д. Собственно, этим мужчины стараются сохранить и укрепить всё менее отчётливую границу в социокультурном распределении ролей, ранее бывшем основой гендерной социализации и гендерных стереотипов поведения.

Широкое распространение поведенческих моделей "мачо" и их навязывание сознанию молодых в изданиях для мужчин и женских глянцевых журналах, связано, в частности, с тем, что многообразные аспекты мужской активности не являются востребованными в современной социально-экономической ситуации, когда женщины активно вторгаются в бывшие ранее мужскими сферы деятельности, выходят за границы семейного пространства, успешно демонстрируют мотивацию достижения, профессиональную и социальную доминантность и т.д.. "Мужское" сознание идентифицирует себя преимущественно с тем, "чего не отнять", то есть не по континууму разных признаков, а лишь по нескольким существенным признакам.

Каждая зона культурно реализована системой традиционных когнитивных представлений (микроконцептов). Так, к примеру, для архетипа Воина, образно кросскультурно представляющего универсальный концепт силы, ими традиционно являются мужество, доблесть, отвага, честь, достоинство, неустрашимость, выдержка, слава и т.п. Эти ценностно и эмоционально окрашенные представления создают такие идеальные поведенческие стратегемы, как свершения, преодоления, подвиги, особенно военные (защитные и завоевательные) с их реалиями побратимства, мужской клятвы, верной мужской дружбы. За неимением "точек приложения" мужские поведенческие стереотипы "сжимаются" до страсти к спорту, охоте, рыбалке, азартным играм, сексу, тотализатору и т.п., мужским компаниям, мужским застольям (с баней, пивом и т.п.) с подчёркнутым "закрыванием" этих зон для женщин и "ритуальными посвящениями" для "новобранцев". Тогда "мужество" начинает трактоваться как культивирование физических, внешних мужских признаков (телесности), достоинство -- как "финансовая обеспеченность", неустрашимость -- как брутальность и/или агрессивность и т.д. Такие социокультурные сдвиги, если находят поддержку и распространение в обществе, постепенно меняют содержание концептосферной зоны. Именно поэтому современные мужчины почти не используют в самоописаниях такие понятия, как "отвага", "доблесть", "честь" и т.п.

Как показывает наш анализ, современная гендерная социализация, как и её традиционный вариант, транслирует мальчикам в качестве "русской версии" образцовой маскулинности преимущественно концепт "[настоящего] мужика" [8], закрепившийся в основных аспектах своего содержания в XIX в. в русской патриархальной традиции. Не вдаваясь в подробности социально-идеологической ситуации конца XIX-начала XX вв. в нашей стране, культивировавшей и закрепившей именно это содержание как образцовое для мужчин при наличии возможных других, отметим, что традиционное воспитание, отвечающее запросу общества, в своих обязательных для ретрансляции нарративах передаёт из поколения в поколение постепенно устаревающую систему концептов, но социальное просвещение и -- главное -- индивидуальный опыт соответствующего поведения конкретного субъекта -- даёт возможность обновлять "периферию" концептов, оставляя почти неизменным "ядро" "отцовство-сила-власть". "Современный мужик", конечно, отличается от "патриархального", и нашей задачей было понять, по каким направлениям происходит изменение содержание концепта "[настоящий] мужик".

"Традиционный" мужик -- это зрелый мужчина, состоящий в браке, глава семьи/рода, хозяин дома, собственник и распорядитель имущества, гарант сохранения/продолжения рода, защитник и воспитатель подрастающего поколения, носитель и хранитель опыта рода, посредник между семьёй и обществом. Это содержание в его праславянской форме "муж" = "человек, мужчина" первоначально не относилось к сельским жителям, крестьянам, означая именитого человека, ведущего свой род от прародителя племени. Значительно позже "мужик" приобретает социально-дифференцирующую окраску: уже в XIX в. аристократа (барина), врача, юриста или учителя назовут, скорее, "мужчинами", мужиками же именуют только людей низкого сословия, простолюдинов, крестьян. Революция с её идеями главенства народных, пролетарских масс закрепила психологическую доминантность, позитивность статуса "мужика" в сравнении с "мужчиной", и сегодняшнее выражение "он -- настоящий мужик" несёт положительные коннотации и звучит для многих мужчин как комплимент [6, c. 371-372].

В народной патриархальной традиции "мужик" мыслился основой общества, носителем уклада, порядка, традиций, что укрепило народные представления о нём как существе более высокой породы в сравнении с женщиной (и, кстати, с "не-мужиками" -- аристократами, военными, позже -- служащими, интеллигенцией и т.д.). Это подразумевало самодостаточность, целостность мужского статуса и отразилось в оценке всего, связанного с "мужиком", как настоящего, полного, здорового, достигшего высшей степени развития. Отсюда -- закрепление мужества, стойкости, выносливости, а главное -- силы как признаков, маркирующих "мужицкий" статус [там же, c. 372-374].

Знаковое понятие в определении мужского статуса -- сила, под которой имелась в виду не только физическая сила, но и моральная, сексуальная, социальная (лидерство, права) [11]. Сила мыслилась как особая продуцирующая энергия, обеспечивающая плодородие, приумножение богатства, знание и т.д. Для обыденного сознания она соотносилась непосредственно с мужской потенцией и сексуальностью и воплощалась в них [6, c. 372-374]. Брачный статус придавал "мужику" вес и был признаком его порядочности, материального благосостояния, общественной значимости. Главенство в семье и выполнение связанных с этим экономических и идеологических обязанностей -- один из важных мужских признаков [там же, c. 369-370].

Другой "мужицкий" признак -- разумность/мудрость, тесно связанные с умом, ответственностью, справедливостью, необходимыми для управления семьёй и хозяйством, для организации отношений с внешним миром и т.д. Поступки мужчин воспринимались как более осмысленные и дальновидные, а решения -- как справедливые и ответственные. Поведенчески разумность выражалось в степенности, сдержанности, немногословности, основательности, неторопливости при принятии решений, в высказываниях [там же, c. 374-375].

Отдельно стоит отметить, что традиционно мужчина мыслился более устойчивым к влиянию потустороннего мира, "нечистого" (что опосредованно делало его более "чистым" и более близким к Богу, чем женщину), любых внешних влияний, а также более способным к познанию, пониманию, выполнению особых миссий. Отражением этого было лидерство мужчины в церкви, осуществление им религиозных функций в кругу семьи, выполнение ритуалов гостеприимства, принятие важных решений (например, о выборе места для строительства дома, о роде занятий и женитьбе детей, о покупке и разделе имущества и т.п.).

Сохранение устоев замкнутого семейного пространства и структурирование внешнего -- одна из основных функций в статусе "мужика", поэтому он оказывается выполняющим те действия, которые считались опасными из-за непосредственного контакта со стихийным, природным миром -- пастуха, мельника, пасечника, плотника, кузнеца и т.д. Обращённость мужчины "вовне" (обработка земли, отхожие промыслы -- торговые, ремесленные, лесные, зверобойные, рыболовецкие и т.д.) также мыслилась как следствие его устойчивости к влиянию "иного", и мужской труд мыслился как приносящий благоденствие, приращивающий достаток, обеспечивающий процветание. Всё это сопровождалось эмоциональными переживаниями самим мужчиной своего первенства, главенства, значимости и подкреплялось извне знаками признания этого первенства, уважения и почитания со стороны жены, детей, домочадцев [там же, c. 375-376].

Владение землёй, управление собственностью, трудолюбие, рачительное хозяйствование, ведущее к сохранению и приумножению имущества в самом широком смысле слова -- основа статуса и залог власти "мужика"-хозяина [там же, c. 378-379]. Эти условия воспринимались как непосредственно связанные с порядком, заповеданным людям законом, самой устойчивостью мироздания и вообще мыслились залогом "правильного хода вещей". Способность мужчины поддерживать внутренний и внешний порядок, охранять и защищать стабильность существования семьи, общины создавала ему авторитет, уважение.

Обобщая сказанное, легко отметить основные характеристики традиционного "настоящего" мужика: отцовство, сила, власть (лидерство), разумность, упорядоченность, самодостаточность, выносливость, долг, ответственность, собственность, справедливость, решительность, самоконтроль. Всё это создавало специфическую "маскулинную харизму", вызывая желание мальчиков, подростков, юношей подражать такому мужскому поведению.

Чтобы ответить на вопрос, рефлексируется ли современными русскими мужчинами и, соответственно, транслируется ли подрастающему поколению именно это содержание в качестве "строительного материала" маскулинной концептосферы, мы провели эмпирическое исследование с участием 38 мужчин в возрасте 28-62 лет, для которого был разработан специальный опросник из 40 пунктов-заданий (открытые и закрытые вопросы, незаконченные предложения, свободные описания и т.п.). Выполняя задания, испытуемые ориентировались как на собственный опыт, так и на опыт общения с собственными отцами или почерпнутый из разных нарративных источников. Ниже приведён небольшой фрагмент опросника.

Анализ результатов дал возможность выстроить обобщенное содержание ряда маскулинных концептов и понять, меняется ли представление о канонических признаках мужественности у современных русских мужчин. Приведём результаты анализа основных концептов.

Отцовство. Как ни удивительно, но этот "патриархальный" и основополагающий элемент маскулинности подвергся известной девальвации. Исчезновение отцов на макроуровне (харизматических лидеров -- отцов нации, религии, режима) и микроуровне -- из семьи (в прямом и переносном смысле, поскольку по статистике каждый третий мужчина в России признаёт, что не в состоянии в одиночку содержать семью) естественным образом привело к тому, что на макросоциальном уровне женщины с большей или меньшей успешностью пытаются замещать собой "отцовские" роли в политике, экономике и т.д., а на микроуровне (в семье) всё чаще появляются женские маскулинные образы [5, с. 6]. Любопытно, что наши респонденты иногда вообще не упоминают наличие семьи и детей как важных признаков мужского образа, а вот указания на связи с женщинами как необходимый мужской признак, на любовные похождения свободного от брачных обязательств мужчины как усиление этого признака встречалось достаточно часто. Это указывает на наличие смещений эмоционального и ценностного содержания концептов в маскулинной семиосфере по сравнению с традиционными.

Само содержание концепта "отцовство" в сознании наших испытуемых по большей части сводится к "содержанию семьи/детей" -- финансовому обеспечению их благополучия, становления "на ноги" (факт зачатия ребёнка непосредственно с отцовством связывается не всегда, то есть отец -- это тот, кто "кормит", "содержит", "воспитывает", "ставит на ноги", "даёт путёвку в жизнь" и т.п., но далеко не тот, кто зачал). Почти утратила своё ценностное значение тема передачи от отца к детям мудрости, традиций, способов адаптации к социуму (эта функция сегодня, по-видимому, всецело делегируется матерям), сохранившись лишь в части "посвящений" ребёнка своего пола в некоторые специфически мужские формы активности (спорт, рыбалка, мужские ремёсла и т.д.). Любопытно, что отцовство становится более ценностной и дифференцированной по содержанию категорией, если речь идёт о сыновьях (особенно о единственных), а не о дочерях. Многие испытуемые говорили о том, что, оставшись наедине с ребёнком, особенно маленьким, часто "не знают, что с ним делать, о чём разговаривать", как дать ему понять свою значимость в жизни ребёнка.

Испытуемые говорят об отцовстве как воплощении семейной власти. Речь идёт не столько о поддержании семейного порядка, традиций, семейных устоев (это в большей степени теперь считается обязанностью женщин), сколько о праве быть "верховным распорядителем" судеб детей и в случае необходимости выполнять наказующие функции, применять санкции к нарушителям семейного порядка. Если относительно права планирования судьбы детей у испытуемых почти нет сомнений, то необходимость наказания детей за неподчинение этим распоряжениям часто воспринимается как соперничество с отцовскими полномочиями ("ни с кем не считается" = "не считается со мной [отцом]"), как попытки детей "нарушать заведённый отцом порядок" и выражать свою "самость" за пределами, обозначенными отцом. Опираясь на ответы некоторых испытуемых, можно предположить, что стремление детей, особенно сыновей, "быть непохожими" на отца (и родителя вообще) в жизненных целях, ценностях, мировоззрении, установках и пр. воспринимается с обидой и часто ведёт к неконструктивным внутрисемейным конфликтам.

Отметим, что семья вообще является полигоном исполнения или хотя бы демонстрации властных полномочий, особенно если у "мужика" нет других властных достижений, а его собственное соперничество с другими мужчинами и притязания на лидерство неудачны. Основой же этого распорядительства в отношении детей чаще всего является переживание материальной зависимости детей и домочадцев от "кормильца". Некоторые респонденты указывали, что отцовские наставления и попытки повлиять на них воспринимаются детьми как "террор", "насилие" над их свободой, особенно в тех случаях, когда они лишь изредка "берутся за воспитание" и пытаются дать "дельный совет". Об отцовском авторитете и обращениях к отцу за "судьбоносными" советами, не связанными с финансированием, говорят лишь единицы, и эта тенденция отвергать отцовскую мудрость сильнее выражена у молодой части выборки.

Из ответов испытуемых можно составить впечатление, что психологически многие мужчины самостоятельно или "под давлением обстоятельств" несколько дистанцируются от собственного отцовства, сводя его содержание к минимуму, и даже ловят себя на ревности к детям, превратившим их из свободных "молодых львов" в почтенных "отцов семейства". Мы предполагаем, что в основе некоторой девальвации содержания концепта "отцовство" может лежать инфантильность, личностная и социальная незрелость даже взрослых мужчин. Кроме того, современная ситуация заставляет многих мужчин "тратить всё время на работу, а не на жизнь", поэтому "отец" часто ассоциируется у детей с его работой, приносящей достаток в семью, больше, чем с внутрисемейным психологическим статусом.

Сила рассматривается всеми нашими испытуемыми как ведущий признак маскулинности. Преимущественно речь идёт о физической и сексуальной силе, которые, по мнению большинства опрошенных, должны иметь внешнее выражение.

Так, мужчина не может быть слабым, хилым, толстым, он должен быть стройным, мускулистым, подтянутым, спортивным, он должен быть устойчив к физическим и психическим нагрузкам, у него, во всяком случае, внешне, не должно быть физических дефектов (например, шрамы рассматриваются всего лишь как украшение и знак маскулинности, а вот косоглазие, нездоровая кожа и т.п. мгновенно понижают маскулинную "ценность") и явных слабостей (алкоголь, женщины, азартные игры, авантюрные предприятия и т.п. при условии контроля за ними многими испытуемыми воспринимаются как "слабости", "украшающие" сильного мужчину). В представлениях испытуемых "мужик" не должен иметь мягкого характера, не может быть уступчивым и добрым; как минимум, он обязан скрывать эти качества от окружающих, "маскируя" их под справедливость, терпимость, щедрость, снисходительность и даже потакание слабостям женщин и детей.

Говоря об "особой" мужской энергетике, большинство испытуемых имеют в виду потенцию, "мужскую" силу, а также -- реже -- силу духа, воли или разума. Концепт силы включает также агрессивность, смелость, задиристость, неустрашимость, бескомпромиссность, твёрдость характера, решительность, непоколебимость, склонность к риску, авантюризм, состязательность, соперничество. Для подчёркивания особого характера проживания мужчиной своей жизни иногда наши испытуемые использовали метафоры "жизнь на пределе", "хождение по грани", "спорить с судьбой" ("действовать наперекор судьбе", судьбе назло") и т.п. как наиболее яркие манифестации мужского.

Стоит отметить выраженное внимание испытуемых, особенно молодых, к телесным манифестациям силы: многие испытуемые говорили о необходимости быть в хорошей физической форме. По мнению испытуемых, это обеспечивается занятиями спортом, которые почти обязательны для мужчин. Если раньше знаковым видом спорта для мужчин был теннис, то теперь это борьба, восточные практики -- в них формируются стандарты полноценности "мужского" и появляются маркирующие эти занятия признаки -- бандана, чёрная майка, камуфляжная ткань одежды и пр. Хорошая форма обеспечивается также посещениями тренажерного зала, соблюдением диеты, ведением "здорового образа жизни", а также посещениями парикмахера, массажистки, косметолога и пр. Ответы испытуемых подтвердили их веру, что "через "мужское телесное" формируется пространство "мужского" духа. Мужской дух -- это ценности "гендерной" мужественности: власть, доминирование, насилие" [7, с. 17].

Интересно, что некоторые испытуемые указывали на особую притягательность отрицательного в мужчине (насилия, грубости, развязности, брутальности, неаккуратности, использования обсценной лексики и пр.) для женщины, иными словами, "яйца, табак, перегар и щетина" всё ещё составляют расхожий "джентельменский набор" в мужском сознании.

В этой связи любопытно отметить, как расходятся здесь восприятие маскулинного мужчинами и женщинами. Мужчины в той или иной мере связывают между собой сексуальность и доминирование (в его разных формах, вплоть до обязательного преодоления сопротивления, завоевания, насилия) и считают важным подчеркнуть свои физическую силу, мужественность, агрессивность, сексуальность, выносливость, доминирование в любом возрасте. Но внимание на это обращают, как показывают наши данные, преимущественно девочки-подростки и молодые женщины -- для них "силовые" физические характеристики партнёра выступают в статусной функции, как косвенные подтверждения их неординарной женственности, сопровождают их поведение как "приманки", когда они находятся в возрасте поиска портнёра. Может быть, это в известном смысле объясняет тягу зрелых и стареющих мужчин не столько к ровесницам, сколько к молодым женщинам, ведь только у таких женщин находят признание их внешние, "поверхностные" доблести, и именно эти женщины позволяют им переживать себя "молодыми львами", а не "отцами семейства". Интересно, что европейские женщины всё больше начинают предпочитать мужчин "интеллигентного" склада, без выраженной агрессивности, без физических "самопрезентаций", спокойных и уравновешенных, склонных к домашнему, интеллектуальному, творческому труду; мужчины же пассионарного или патриархального типа не пользуются популярностью вообще [5, с. 9]. Мужская сила в этом случае ассоциируется с силой интеллекта, чувства, с духовностью, самоконтролем и саморазвитием.

В нашей выборке мужчины также подчёркивали сексуальную силу как ведущий признак концепта "мужик", но её внешние демонстрации мыслятся как обязательные не всеми испытуемыми (чем моложе испытуемый, тем важнее для него демонстрация сигналов сексуальности); наоборот, подчёркивание сексуальности и разговоры о ней несколькими испытуемыми были отмечены как признаки гомосексуальности. Испытуемые допускают, что физическая привлекательность и сексуальная сила могут быть не связаны, но вот социальный статус, финансовая состоятельность, материальная обеспеченность, уверенность и эмоциональная стабильность (уравновешенность, степенность, спокойствие, сдержанность, самоконтроль) воспринимаются как её внешние "маркёры". По мнению испытуемых, сексуальность выражается косвенно в качестве одежды, марке автомобиля, специфически мужской кинесике, демострации мужских атрибутов (галстука, трубки, портмоне, зажигалки, ремня и т.п.), мужских привычках и т.п. Качество и стоимость выражаемого повышают или снижают сексуальную притягательность мужчины для женщин.

Дополнительно стоит отметить, что знакомые нашим испытуемым журналы для мужчин во многом способствуют формированию "видимости мужественности", уводя в социализирующих процессах молодых мужчин от "быть" к "казаться" [7, с. 16].

Власть -- очень важная составляющая концепта "мужик", совпадающая по характеристикам с управлением теми сферами социальной жизни, которые подконтрольны "мужику". Прежде всего, это сфера собственного "Я". Контроль над своими слабостями (например, "умеет выпить и знает, когда остановиться", "любит играть, но не проигрывается" и т.п.), умение правильно распорядиться своими способностями, возможностями, финансами и т.д. мыслятся как признаки "настоящего мужика". Вторая сфера -- микросоциальная: она определяется кругом лиц, которые готовы считаться с авторитетом данного субъекта, подчиняться ему, становиться объектами его управления. К ней можно отнести семью, родственников, друзей, соседей и т.д. Третья сфера -- профессиональная: профессиональный авторитет, компетентность, вообще, умение многое делать хорошо (а ещё лучше -- "уникально"), общая умелость ("мастер на все руки"), сноровка и т.п. создают области "мужского управления". И, наконец, ещё одна сфера -- притязания на влияние на процессы, происходящие в большом социуме -- в политических объединениях, в экономике, в государстве и т.д.

К последней области властвования у наших испытуемых отношение двойственное. Большинство из них к претензиям такого рода относятся скептически, веруя в принцип "каждому -- своё" и считая "разговоры о политике" пустым резонёрством, если "мужик" не принадлежит к властным политическим кругам. Тем не менее близость к властным кругам, знакомство с влиятельными субъектами, внимание со стороны вышестоящий в социальной иерархии лиц к достижениям, результатам деятельности мужчины воспринимается как усиление собственного властного статуса. Некоторые испытуемые указывали на возможность осуществлять функции политического, идеологического и психологического влияния на любом уровне как на существенные характеристики мужского. Особую сферу -- влияние на умы -- выделили несколько испытуемых, считая её важным признаком мужской харизмы.

Ответственность, активность и профессионализм как сопутствующие характеристики власти отмечаются практически всеми испытуемыми как обязательные составляющие концепта "мужик".

Можно отметить связанность концепта власти с концептом свободы. Многие испытуемые указали на свободу выбора, свободу действий как на признаки современной маскулинности. Любопытно, что для молодых мужчин выборки свобода выбора оказалась более важным мужским признаком, чем для старших, которые выбирали не столько свободу выбора и действий, сколько мудрость принять жизненные обстоятельства такими, какие они есть, терпение и т.п. В частности, разница в этих установках обнаружила себя в метафорах "мужской жизни": у молодых "жизнь" -- борьба, гонка, дорога, приключение, авантюра, игра и т.п., для старшей части выборки "жизнь" -- это путь, долг, воплощение предназначения, поиск, нахождение и закрепление себя.

Отметим, что в связи с обсуждением архетипа власти возник вопрос о специфически мужском социальном пространстве. Обнаружилось, что "место" современного "мужика" -- это не столько его дом (напомним, что там его "власть" не всегда воспринимается однозначно), сколько его работа, офис, а также места, которые по большей части маркированы как "мужские" (гомосоциальные) -- баня, ресторан, казино, игровой клуб, спортклуб, тренажёрный зал, ипподром, гараж и автомастерская и т.д. Любопытно, что молодая часть выборки отметила Интернет как преимущественно "мужское" пространство.

Мудрость, способности, интеллект. Можно с некоторым сожалением констатировать, что мудрость практически не выделялась как признак современного "мужика" или заменялась указаниями на жизненный опыт, профессиональную компетентность, смекалку, хитрость. Интеллектуальность и способности также не попали на ведущие позиции, хотя классическая мужская установка, что самый глупый мужчина умнее самой умной женщины всё ещё присутствует в мужском сознании, хотя на вербальном уровне уже контролируется. Мужской интеллект воспринимается как более рациональный, прагматически ориентированный, приносящий несомненную пользу при его использовании в любой области.

Обратил на себя внимание факт упоминания испытуемыми как некоего мужского интеллектуального дара способности воспринимать, понимать и толковать неизведанное, экстрасенсорное, "тёмное", "колдовское", потустороннее. Если женщина в мужском сознании довольно часто выступает как ведьма, чертовка, колдунья, то мужчина в его собственном сознании оказывается проводником нового, в том числе и потустороннего, знания, особого предвидения будущего. Особая мужская чувствительность к "знакам извне", вероятно, есть перевёрнутая форма традиционной "большей близости к Богу" мужчин по сравнению с женщинами, о которой говорилось выше.

Здесь стоит упомянуть интересное наблюдение С. С. Аверинцева, Т. В. Гамкрелидзе, Вяч. Вс. Иванова, касающееся разных подходов к толкованию магических знаков и пророчеств мужчин и женщин: предсказания будущего мужчинами опираются на интерпретацию разного рода сигналов, примет, на толкование знаков (то есть на использование знания в постижении неизвестного); женщины же в этих процессах используют интуицию, видения, предчувствия (то есть опираются на чувственное созерцание, ясновидение). Отсюда и отмеченная в фольклоре разных культур специфика "мужских" и "женских" прорицаний -- мужчины "ведают", а женщины "видят" (цит. по: [4, с. 54-58]) -- а, следовательно, и разных стратегий при планировании будущего.

Идея странничества, искательства в противовес женской "оседлости" прозвучала в ответах испытуемых лишь несколько раз, преимущественно в форме "духовных исканий" и своеобразного "психологического бродяжничества" -- "поисков себя", "испытаниях себя". Ряд испытуемых упомянули в этой связи творчество как скорее мужскую, чем женскую сферу активности.

Подводя итог, отметим, что современная мужская концептосфера, как и традиционная, опирается на развёртывание гендерной "триады" отцовства, силы и власти, но содержательные компоненты их в известной мере "снижены" и не обладают однозначностью. "Настоящесть" современному "мужику" придают физическая сила, в той или иной мере демонстрируемая сексуальность, возможности самоконтроля и контроля над микроокружением, финансовая состоятельность и профессиональная компетентность.

Библиографический список

[1] Кирилина А. В. Гендер: лингвистические аспекты. -- М.: МГЛУ, 1999. -- 196 с.

[2] Котовская Л. Г., Шалыгина Н. В. Феномен мачизма // Мужской сборник. "Мужское" в традиционном и современном обществе. Константы маскулинности. Диалектика пола. Инкарнации "мужского". Мужской фольклор. / Сост. И. А. Морозов, отв. ред. Д. В. Громов, Н. Л. Пушкарёва. -- Вып. 2. -- М.: Лабиринт, 2004. -- С. 25-34.

[3] Маслова В. Е. Когнитивная лингвистика. -- Минск: ТетраСистемс, 2004. -- 256 с.

[4] Михайлова Т. А. Хозяйка судьбы. Образ женщины в традиционной ирландской культуре. -- М.: Языки славянской культуры, 2004. -- 192 с.

[5] Морозов И. А. "Мужской элемент" или в поисках "мужского": несколько слов от составителя // Мужской сборник. "Мужское" в традиционном и современном обществе. Константы маскулинности. Диалектика пола. Инкарнации "мужского". Мужской фольклор. / Сост. И. А. Морозов, отв. ред. Д. В. Громов, Н. Л. Пушкарёва. -- Вып. 2. -- М.: Лабиринт, 2004. -- С. 5-12.

[6] Мужики и бабы. Мужское и женское в русской традиционной культуре. Иллюстрированная энциклопедия / Авт.: Д. А. Баранов, О. Г. Баранова, Т. А. Зимина и др. -- СПб.: Искусство-СПб, 2005. -- 688 с.

[7] Окладникова Е. А. Аксиосфера мужского // Мужской сборник. "Мужское" в традиционном и современном обществе. Константы маскулинности. Диалектика пола. Инкарнации "мужского". Мужской фольклор. / Сост. И. А. Морозов, отв. ред. Д. В. Громов, Н. Л. Пушкарёва. -- Вып. 2. -- М.: Лабиринт, 2004. -- С. 13-24.

[8] Сапогова Е. Е. К определению понятия "гендерный концепт сознания" // Известия ТулГУ. Серия "Психология" / Под ред. Е. Е. Сапоговой. -- Вып. 4. -- Тула: ТулГУ, 2004. -- С. 163-179.

[9] Сапогова Е. Е. Метафоры за-сознания и проблема спонтанной самоорганизации сознания // Известия ТулГУ. Серия "Гуманитарные и социально-экономические науки". -- Вып. 6. -- Тула: ТулГУ, 2001. -- С. 221-233.

[10] Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. -- М.: Языки русской культуры, 1997. -- 824 с.

[11] Щепанская Т. Б. Сила (коммуникативные и репродуктивные аспекты мужской магии) // Мужской сборник. Мужчина в традиционной культуре. Социальные и профессиональные статусы и роли. Сила и власть. Мужская атрибутика и формы поведения. Мужской фольклор. / Сост. И. А. Морозов, отв. ред. С. П. Бушкевич. -- Вып. 1. -- М.: Лабиринт, 2001. -- С. 71-94.