Один из интересных и малоизученных вопросов в психологии - вопрос о культурных основаниях первичной социализации, осуществляемой в пределах семьи. Семья выполняет по отношению к растущему ребенку множество функций, каждая из которых многократно подвергалась социальному и психологическому анализу в социологии, демографии, сексологии, этнографии, психологии и т.д. Но, думается, одна из функций находилась в сфере исследовательской деятельности психологов в меньшей мере, чем другие. Мы говорим о том, что семья, являясь особым социокультурным микрокосмом, выполняет для ребенка семиотическую функцию, точнее, функцию создания основ семиосферы - механизмов, правил и прецедентных единиц, с помощью которых ребенок впоследствии сам будет отбирать в социально-культурном макропространстве то, что он будет считать нужным, полезным и относящимся непосредственно к его личности и жизненному пути.

При социализации происходит уподобление развивающегося человека носителям и создателям культурных ценностей. Результатом социокультурного воздействия становятся качества, ценности, убеждения, общественно одобряемые формы привычного поведения, необходимые для нормальной жизнедеятельности субъекта в современном ему обществе. Человек не просто усваивает и воспроизводит имеющиеся в обществе образцы и программы, а преобразует их в насыщенные личностными смыслами ценности, установки, ориентации, творчески трансформирует их самим течением собственного жизненного пути, что создает множество индивидуальных вариантов культурного социогенеза в общей плоскости социализирующих воздействий. Понимание содержания процесса культурного социогенеза можно с полным правом назвать одной из фундаментальных задач современной социокультурной психологии детства, поскольку оно есть приближение к раскрытию закономерностей превращения биологической формы жизни в био-социо-культурную.

Семья для любого ребенка выступает коллективным носителем макро- и микросоциокультурных традиций, создающим собственное микросоциальное пространство. Это внутреннее для семьи и первоначально внешнее для ребенка пространство “малой культуры” является своеобразной проекцией разнообразного внешнего человеческого опыта, свёрнутого в “большой” культуре. Массовый историко-культурный опыт людей, живущих в одном месте в одно и то же время, преломляется через индивидуальное бытие нескольких поколений членов данной семьи, что постепенно создает внутрисемейную “версию бытия”. В пределах этой версии, в эмоционально насыщенном семейном микропространстве для ребенка:

В семейном социуме структурируются будущие основы той индивидуально значимой “совокупности предметного содержания, которым обладает человек” (К.Ясперс) и которое будет определять некую внутреннюю логику построения человеком собственной жизни (Р.Редфилд, С.В.Лурье).

Существование особого семейного социокультурного психологического пространства и закрепляющего семейный опыт нарратива, фиксирующего особенности становления и развития конкретной семьи, давно постулируется в науке. Благодаря работам Ю.М.Лотмана, Б.А.Успенского, В.В.Иванова, В.Н.Топорова, Б.Н.Путилова, Е.В.Душечкиной, И.А.Разумовой и др. семейные нарративы начинают рассматриваться сегодня как один из аспектов коммуникативной и символической сущности культуры вообще. Возродившийся в последние годы интерес к семейной истории, семейным преданиям и традициям выполняет функцию поиска человеком самого себя, самоидентификации и закрепления себя в мире (для современного состояния отечественного общества это, может быть, еще болеет актуально, поскольку транзитивное общество не даёт субъекту ощущения стабильности жизни, переживания чувства “верного пути”, следования усвоенным традициям, сохранения коллективной и автобиографической памяти).

Важным фактором в понимании семейной социализации становится феномен семейного (микрогруппового) самосознания, фиксированного в “семейной культурной концепции” как системе значений, символизируемых качеств, атрибутов, отношений, поведенческих паттернов, образующих семейный нарратив. Именно они приписываются семье как целому (создают ее образ в культуре), организуют формы взаимодействия внутри группы, а интерес к истории своей семьи часто сопрягается с “поисками себя”, “закреплением себя” в мире. Содержание семейного нарратива можно считать синтетическим, поскольку в нем присутствуют и “тайные” тексты, и ритуальные послания, и семейные истории, и заветные слова, и наставительные повествования, и прямые указания на должное и осуждаемое в поведении, а также традиционное, годами отбираемое внутри поколений семьи, содержание большой нарративной культуры (сказки, былички, приговорки и т.д.). Внутрисемейные тексты наряду с другими социально-экономическими и психологическими аспектами характеризуют и индивидуализируют семью как целое, укрепляют её “Мы”-образ. Одновременно именно семейные прецедентные тексты создают своеобразную семиотическую размерность, расчлененность: ребенок начинает выделять в качестве важного, ценностного и требующего безусловного усвоения определенные онтологические зоны, в которых он начинает “повсюду быть дома”, то есть переживать свое отношение к миру в целом, к бытию.

Необходимое с нашей точки зрения понятие “семейная психологическая [микро]культура” является новым и малоразработанным в современной психологии. А ведь именно семья отбирает и адаптирует известные ей и значимые для ее членов культурные ценности и придает им при трансляции ребенку статус своеобразных “настроек” сознания. Пользуясь этими настройками, ребёнок впоследствии адаптируется к “большой” культуре, воспринимая её как знакомую, родную, привычную.

Большая часть исследований семейной (преимущественно крестьянской) микрокультуры в основном проводились этнографами, специалистами по культурной антропологами, фольклористами и концентрировались на мифо-ритуальном комплексе, связанном с обрядами жизненного цикла человека. Сейчас, как отмечает И.А.Разумова [6], все больше акценты смещаются на семейный фольклор, семейные мемораты и т.д., в основном предназначенные детям. Это и семейное пение, и рассказывание/чтение сказок (в том числе и “поэзия пестования”) и более интимное рассказывание историй из семейного прошлого, а также сновидений, которые более распространены в женской среде и играют особую роль во взаимоотношениях матерей и дочерей, система семейных игр, ритуалов (утренних приветствий, уходов-приходов, отъездов-возвращений, семейных трапез, общих сборов, семейных советов, вечернего общения, телесных контактов, размолвок-прощений ит.д.), празднований и традиций (“семейные даты”, общие праздники, семейные традиции в выборе имён для родившихся детей), семейный словарь/жаргон (характерные прозвища и инвективы, формы диалога, устойчивые эвфемизмы, наборы разнофункциональных реплик и текстов, мемораты), семейный реликварий и т.д.

Анализ исследуемой этнографами и фольклористами семейной повествовательной традиции показывает, что огромный пласт культуры “входит” в ребенка с детских лет именно с корпусом семейных текстов, переплетаясь со сказочными текстами и житейскими ситуациями. Эти семейные тесты изначально выбраны, собраны для него семьёй и закреплены как обязательные для передачи по мере взросления (хотя многие фрагменты семейного нарратива могут иметь почти полностью закрытый характер, например, неблаговидные поступки родственников, подробности интимной жизни родителей, некоторые обстоятельства женитьб, смертей и рождений и т.д.). Отобранный материал освящен семейной традицией и транслируется поколениям детей, пробуждая “инстинкт культуры” (Я.Э.Голосовкер), давая им возможность прочесть и сохранить в себе “зашифрованные отзвуки времени”. Читая мемуары пожилых людей, особенно чувствуешь эту “времен связующую нить”.

На его основе ребёнок строит собственный личностный текст, который структурируется в процессе взросления, создавая своеобразную культурную канву развития, образуя базисные единицы понимания мира, осмысления своего предназначения, своего жизненного пути. Интимно-доверительное семейное общение и ранняя, естественная, совпадающая с нарастающим собственным опытом ребенка презентация фрагментов семейного предания способствует тому, что информация воспринимается ребенком без особого обдумывания и критики и, как любая символика, сразу “впитывается” на бессознательном уровне. Именно поэтому мы считаем, что семейный нарратив выполняет важнейшую функцию первичных настроек сознания ребенка на восприятие социально-культурной (в частности, морально-нравственного, эстетического, религиозного, этического, мистического, познавательного характера) информации определенного типа. Именно на этом уровне создается фон пониманию того, что значит “хорошо” и “плохо”, строится ориентация на одобряемые формы поведения, системы отношений, будущий спектр профессиональных выборов, программы “желаемого образа Я” и подходящего “образа Другого” и т.д.

Семейная история, как и другие социализирующие системы, транслирует ребенку основные символы социально-культурного мироустройства, на базе которых выстраивается индивидуальная картина мира. Кроме того, через призму семейных апокрифов ребенок усваивает и более широкий социокультурный опыт по мере взросления; они создают чувство “знакомости мира” при столкновении с новыми для индивидуального опыта ситуациями, а также “глубокие персональные смыслы” (Л.Рерик).

Мы предполагаем, что семейный микросоциум и семейные предания выполняют для ребёнка функцию своеобразных “прецедентных текстов”. В социо- и психолингвистике, откуда мы заимствуем термин, прецедентными принято называть тексты, которые могут быть охарактеризованы как семиотически и психологически значимые для той или иной группы лиц в пределах определенного исторического хронотопа, социокультурного контекста [2]. Как отмечает Ю.Н.Караулов, прецедентными стоит именовать тексты, “(1) значимые для той или иной личности в познавательном и эмоциональном отношениях, (2) имеющие сверхличностный характер, то есть хорошо известные и широкому окружению данной личности, включая ее предшественников и современников, и, наконец, такие, (3) обращение к которым возобновляется неоднократно в дискурсе данной языковой личности” [4; с.105].

Вслед за Г.Г.Слышкиным [7; с.28], мы считаем, что:

1) носителями прецедентных текстов определённого содержания может быть и достаточно узкая группа людей (семья, профессиональная группа, университетская группа студентов, дети одного двора, возрастная когорта и т.д.), при этом другим группам данные прецедентные тексты могут быть и вовсе незнакомы;

2) могут существовать тексты, становящиеся прецедентными на относительно короткий срок и исчезающие вместе с их носителями (это касается анекдотов, рекламных слоганов ит.д.); тем не менее, в период своей прецедентности они обладают ценностной значимостью для конкретных людей.

Таким образом, под прецедентным текстом принципиально можно понимать любую цельную и связанную повествовательную структуру (от поговорки до эпоса), которая обладает ценностной значимостью для определённой культурной группы.

Именуя семейный нарратив прецедентным текстом, участвующем в культурном социогенезе ребенка, мы предлагаем выделять следующие характеристики подобных текстов:

Как указывает К.А.Богданов, цель прецедентных текстов состоит не столько в их воспитательной или какой-либо другой функции, сколько в том, в качестве каких текстов они опознаются (это тексты “свои” или “чужие”, “нормативные” или “ненормативные”), то есть собственно в их прецедентности [2].

Прецедентный текст всегда формирует концепт, то есть социопсихическое образование, характеризующееся ценностной значимостью, смысловой многомерностью и функцией текстопорождения. В сознании любого субъекта концепты - это ментальные единицы, синкретично объединяющие в себе ценностный, понятийный и образный элементы и активизирующиеся путём ассоциативной навигации. Каждый субъект является носителем концептов макрогрупповых, национальных, цивилизационных, общечеловеческих и др.прецедентных текстов. Подобные тексты постоянно воспроизводятся в микро- и макрокультуре, и их знание для члена определенной социокультурной общности предполагается само собой разумеющимся [2]. Это - фундамент коллективного дискурса, условие идеологического взаимопонимания и критерий семейной (шире - социальной) идентификации. Так, к примеру, Г.Л.Пермяков отмечал, что каждый взрослый русский старше 20 лет знает не менее 800 пословиц, поговорок, ходячих литературных цитат, клишированных изречений и текстов. То же самое, как нам кажется, можно утверждать в отношении элементов семейного нарратива - ребенок “настроен” на определенные "клише", которые размечают для него простарснтво социальноно мира.

Как отмечают Н.Л.Мусхелишвили и Ю.А.Шрейдер, “в процессе понимания (которое авторы определяют как способность адресата генерировать новые тексты на базе усвоенных) можно рассматривать два случая: 1) восприятие полученного текста оставляет в сознании невербальный след и/или ведет к перестройке тезауруса знаний адресата; сам текст при этом “уничтожается” в процессе восприятия; 2) воспринятый текст (целиком или фрагментарно) остаётся в сознании адресата и затем включается во вновь порождаемые тексты в виде трансформаций или прямых цитат, являясь при этом предметом рефлексии” [Цит. по: 7; с.27].

Семейный прецедентный текст - это не застывшая, зафиксированная раз и навсегда материальная форма, а процесс, “живущий” в течение определённого времени в других текстах. Его “процессуальность” связана с тем, что передаваясь из поколение в поколение, семейный нарратив обогащается опытом понимания и проживания жизни семьи каждым его носителем в силу того, что любой текст полиинтерпретируем, и множественность осуществляемых в нём символов является его неустранимой характеристикой [1; с.146-147]. Более того, каждый член семьи как носитель семейного нарратива обладает потенциальной внутренней готовностью обогащать и трансформировать текст, поскольку его онтология является, с одной стороны, реализацией семейных наставлений и традиций, а с другой, - неповторимым опытом творения личной истории, которая вплетается в канву общего семейного текста. Каждый носитель семейного нарратива при восприятии подвергает его собственной ментальной переработке: “несовпадающие интерпретации возникают вследствие того, что объект по-разному воспроизводится в сознании разных субъектов (разное опускается и добавляется), неодинаково членится ими, элементы членения по-разному монтируются, в объекте акцентуируются разные стороны, он проецируется на разные эталоны и, наконец, ему приписывается различная семантика, то есть он подвергается альтернативной символизации”[3; с.10].

В формировании концепта прецедентного текста для ребёнка огромную роль играет прародительская семья. Такой особый статус прародительского поколения имеет социокультурные обоснования: “в трехпоколенной семье активность “работающего” поколения направлена, в основном, вовне, поэтому преобладает общение и передача опыта через поколение. Смежные поколения, кроме того, имеют тенденцию к “отталкиванию” в силу универсального закона равновесия, что выражается в признании фамильного сходства через поколение” [6; с.229].

Воспроизводимость семейного текста тесно связана с его коммуникативной функцией: будучи языковым средством крупного масштаба, определенный текст может многократно воспроизводиться и восприниматься как “знак общей судьбы” в данной семье. Собственно, прецедентность и появляется тогда, когда носитель концепта добивается включения определённого текста в систему ценностей своей семейной группы. В случае успеха (если с текстом ознакомились и остались под его эмоциональным и смысловым впечатлением, приняв за отрицательную или положительную ценность, многие члены семьи) он формирует коллективный (в нашем случае - семейный) концепт.

Мы предполагаем, что средством активизации концептов семейных нарративов являются ненормативные жизненные ситуации, совпадающие в жизни представителей разных поколений семьи в ряде аспектов (кпримеру, ребёнок идет в ту же школу и к тому же учителю, что и его отец, только через много лет; на свадьбе невеста роняет кольцо, как ее прабабушка; внучкина семья распадается через год, как семьи матери и бабушки и т.д.) и отвечающие следующим условиям:

Передаваемые в рамках семейной социализации прецедентные тексты практически всегда содержат классические сюжеты с традиционными сакрализованными предметами (например, кольцо, письмо, платок и т.д.), локативами (окно, дверь, порог, мост, дорога и т.д.), действиями (“клеймение”, узнавание суженого по примете, преодоление нежелания родителей в заключении брачного союза, побег невесты из родительского дома и т.д.) и др. и юнгианские архетипы “матери”, “дитяти”, “тени”, “анимуса/анимы”, “мудрого старика/мудрой старухи”, “трикстера” и др., связанные с процессом индивидуации и позволяющие ребенку через постижение истории предков и рода начать построение индивидуальной истории. Так, к примеру, по свидетельству И.А.Разумовой, современные повествования о “трудном детстве”, к какому бы историческому периоду оно ни относилось, инкорпорируют новеллу о том, как голодный ребенок однажды чем-то наедается, ему становится плохо, и с тех пор, даже став взрослым, он этот продукт “в рот не берет”. Рассказы о том, как прародители учились в деревенской школе, включают типовой мотив: на семью или всех детей имелся один предмет одежды или обуви, поэтому в школу ходили по очереди. Сообщение, что подросток в войну работал на заводе, обязательно дополняется деталью, что под ноги у станка ему ставили ящик. В рассказах людей о послевоенном голоде популярен сюжет о дележке хлебом с пленным немцем [6; с.308]. Вероятно, это может быть связано с тем, что при восприятии, расшифровке и трансляции семейного нарратива его носители обращаются к общекультурным/архетипическим концептам.

Вслед за Э.Нойманном можно назвать архетипы и архетипические сюжеты семейных нарративов “трансперсональными доминантами”. Э.Нойманн считает, что их первоначальное трансперсональное содержание впоследствии персонализируется за счет фрагментации архетипов и комплексов, обесценивания некоторых областей бессознательного, изъятия/истощения эмоциональных компонентов, способных подавить Ego, абстракций и т.д. [5; с.335-371]. Семейный нарратив способствует начальному эмоциональному принятию определенного культурного содержания как своего (через посредство его закрепленности в семейной истории) в целях построения социально-культурной идентичности, а затем подвергается индивидуальной трансформации с целью формирования личностной идентичности. Эмоциональное впеяатление от первоначального архетипического воздействия семейного прецедентного текста приводит, по выражению Э.Нойманна, к “нокауту сознания” и к первичной бессознательной целостной реакции на прецедентный текст, а позже действие определённых символов и сюжетов оказывается для субъекта стимулирующим и вдохновляющим для построения индивидуальных представлений о себе и индивидуальной биографии. Э.Кассирер в “Философии символических форм” подробно описал, как из “символических форм” развивается интеллектуальная, когнитивная, сознательная сторона человека.

Основные “доминанты” динамики семейного нарратива Д.Джоннес характеризует с помощью следующих показателей взаимодействия:

Основные события и фазы жизни образуют то, что называют “семейной судьбой”, и обстоятельства, сопутствующие судьбоносным моментам (обычно, браку, рождению детей, смерти), всегда в семейном нарративе истолковываются символически и имеют тенденцию повторяться (“У нас все знакомятся “через воду” - на пляже, в дождь, попав в лужу и обрызгав будущую жену…” - в семейном сознании наличие внутренней связи и таинственный смысл часто вкладываются во вполне обыденные вещи [6].

Как указывает И.А.Разумова [6], семейные тексты в микропространстве семьи имеют разный характер - воспитательный, прощальный, “представительский” (их актуализация связана с презентацией своей семьи посторонним, демонстрации ребёнку позитивного опыта семьи, вхождении в семью новых членов и налаживании отношений со свойственниками и т.д.). В последнем случае констатирующие высказывания приобретают характер позитивных сентенций, несколько поучающих, морализаторских (“В нашей семье все женщины - хозяйки редкостные”, “Разводов в нашей семье не было ни у кого”, “В нашем роду все долгожители”, “В нашем роду, считай, ни у кого меньше трех детишек не было”). Корпус внутрисемейных (эзотерических) текстов формируется под воздействием разных факторов. Так, к “тайным” семейным текстам относится информация, касающаяся:

1) ненормативных личностных свойств и поведения родственников, криминальных и этически недопустимых эпизодов, психических заболеваний и т.п.;

2) неестественных смертей, аномальных рождений и смерти младенцев, отчасти - супружеских и прочих конфликтах, некоторых мотивов заключения брака и т.п.;

Часть корпуса семейных нарративов носит закрытый характер: в частности, почти всегда для детей любого возраста табуирована интимная жизнь родителей; до определенного возраста детей не посвящают в трагические события, не показывают некоторые реликвии, документы и т.д. Ряд сюжетов открываются только по необходимости, в частности, история создания родительской семьи, эпизоды, связанные с пережитым страхом распада семьи и т.д. Внутрисемейным знанием, как считает И.А.Разумова, становится и всё то, что ставит семью в неявную оппозицию к социуму (из опасения, что дети не смогут сохранить семейные тайны).Важно и то, что наполненный культурными универсалиями и архетипами семейный нарратив воспринимается ребенком не как миф, не как сказка, а как былая реальность, укорененная в том числе и в его жизни, имеющая связи персонально с ним через предков, родственников, семью. Это позволяет процессу семейной социализации переживаться как “живому опыту” и выполнять посреднические функции в освоении ребенком культурного пространства (можно сравнить этот процесс с использованием адаптированных изданий классических произведений для детей, “облегченными” версиями распространенных мифологических сюжетов).

Одновременно следует сказать, что разные поколения семьи могут по-разному интерпретировать историю своего рода, представляя ее для ребенка то как “трикстериаду”, то как “одиссею”, то как “путь страданий и лишений” и т.д., что, несомненно, создает определенные установки при попытках выразить впоследствии отношение к собственной жизни и осмыслять ее в соответствующих категориях (“трикстериады”, “демониады” и т.д.). Интерпретативный компонент является и фактором постепенного искажения реальных фактов семейной истории, придает им характер “легенд о себе”, связанных с построением фантастического Я.