"РИМЕЙКИ ЖИЗНИ": КОНСТРУИРОВАНИЕ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОГО НАРРАТИВА
Известия ТулГУ. Серия "Психология" / Под ред. Е. Е. Сапоговой. -- Вып. 5. -- В 2-х чч. -- Ч.I. -- С
| Жить -- значит медленно рождаться. |
| А. де Сент-Экзюпери |
| Бытие -- это уникальное событие, где все события сообщаются друг с другом. |
| Ж. Делёз |
Долгие годы психология оперировала понятием некоего усреднённого социального субъекта, наделённого системой разнообразных функций, признаков, свойств. В анализе и описании личностных структур было не так уж и важно, является ли такой субъект неопытным или умудрённым, социально успешным или неуспешным, рефлексивным или импульсивным, довольным или недовольным жизнью и собой и т.д. -- важна была его социальная типичность, возрастно-половые характеристики и т.п. Вероятно, именно это рождало среди практикующих психологов смутную неудовлетворённость, связанную с трудностями приложения обобщённых знаний о человеке к непосредственно воспринимаемым особенностям конкретных субъектов. Консультативная психология есть "психология конкретных случаев", каждый из которых в частностях может значительно отличаться от усвоенного психологом в обучении общего концепта человека или характеристик субъекта с определёнными проблемами, но именно детали, частности и особенности оказываются наиболее значимыми при оказании человеку психологической помощи.
В последние годы, может быть, под влиянием распространяющихся идей экзистенциальной психологии и расширяющейся практики консультирования, наметился поворот к анализу уникального жизненного опыта, субъективных способов проживания жизни отдельным человеком, их осмысления и упорядочивания. Психологии снова становится интересен отдельный субъект с его уникальной автобиографией, найденными способами самоосознания, обретёнными смыслами существования. Тем самым становится актуальным тезис В. фон Гумбольдта, что каждая судьба есть материал, на котором учится душа.
Интерес к индивидуальным самоописаниям жизненного пути рождает и способы их психологического исследования, разнообразные модели интерпретации. Одной из быстро развивающихся современных тенденций в анализе автобиографического опыта является использование нарративного подхода, при котором жизненный путь каждой личности воспринимается как осмысленное целое, существующее для других в форме завершённой (или рассказанной как завершённой) истории, текста/рассказа/легенды о себе, индивидуальной "мифологии".
Сущность нарративного подхода заключается в признании за культурными артефактами статуса повествовательных структур, понимании их как завершённых организованных текстов разных уровней и содержания. Его сторонники предлагают считать нарратив универсальной характеристикой любой культуры, поскольку все культуры аккумулируют и транслируют собственные опыт и системы смыслов и ценностей посредством текстов -- повествований, запечатлённых в мифах, легендах, сказках, эпосе, драмах и трагедиях, шутках, анекдотах, романах, системах бытовых и профессиональных дискурсов и т.д. Все культуры имеют "излюбленный" (канонический) набор этих текстов, подлежащий обязательному транслированию от поколения к поколению и в своих фрагментах присутствующий в любых дискурсах и текстах.
Правда, стоит отметить, что иногда смыслы и ценности так глубоко погружены в тексты процессами нарратизации и метафоризации опыта, что без специальной подготовки трудно извлекаемы из него (особенно из текстов других культур): это связано с тем, что получение целостной смысловой картины (образующей этнокультурную ментальность) связано с анализом не одного, а целой группы культурных текстов, "повествующих" об одном смысле или одной нравственной позиции.
Так, К. Гирц, рассматривая это на примере представлений яванского кукольного театра теней с его инсценировками сцен Махабхараты и Рамаяны, анализирует черты пяти братьев Пандавов с точки зрения вариантов эмоционально-нравственных дилемм, свойственных яванской культуре. Так, к примеру, один из братьев, Юдиштхира, излишне сострадателен, а потому не способен эффективно управлять страной: он не в силах никому отказать и из жалости отдаёт землю, богатство, пропитание каждому просящему, а сам остаётся безвластным, обедневшим или голодающим. Враги пользуются его слабостями и побеждают. Другой брат, Бхима, целеустремлён, стоек и непобедим. Если он что-то замыслил, он доводит задуманное до конца, не отвлекается и не бездельничает на пути к цели. Но в результате он нередко поступает опрометчиво и сталкивается с трудностями, которых вполне мог бы избежать. Третий брат, Арджнуна, -- сама справедливость: он всегда противостоит злу, несправедливости; он хладнокровно смел. Но ему не хватает милосердия, сострадательности. К поступкам человека он применяет кодекс высшей морали, а потому во имя справедливости часто поступает прямолинейно и безжалостно, холодно и даже жестоко. И т.д. По отдельности характеры братьев в известном смысле ущербны (хотя и дают возможность при изучении мифологических текстов понимать сильные и слабые стороны их позиций), но совокупно они позволяют создать целостную подлинно нравственную позицию, аккумулированную в яванской культуре [2, с
Способность конкретного человека быть носителем культуры и, взрослея, становиться агентом социализации для следующих поколений неотделима от знания им значений ключевых для данной культуры повествований с их сюжетами и персонажами. Трансляция и управление присвоением смыслов и ценностей своей культуры -- специальная задача системы образования любого общества. Как только часть транслируемых через тексты смыслов и ценностей утрачивается или подменяется другими (в том числе и временными, ситуативно обусловленными), как только утрачивается общественный контроль за обязательностью трансляции определённого набора текстов (они могут быть более или менее современными каждому поколению, поскольку механизмы аллюзий, гипертекстовая структура и т.п. современных книг помогают одни и те же смыслы кодировать в разных, но преемственных текстах), очень быстро меняется и социокультурная сущность следующих поколений данного общества (и в этом контексте совершенно в ином свете видятся споры литераторов о составе и содержании текстов, обязательных для включения в образовательные программы всех уровней).
Имеющийся в распоряжении каждого взрослеющего субъекта набор текстов, созданных культурой, является неисчерпаемым семиотическим ресурсом для самоосмысления и самопрезентации в дискурсах, а степень его социализированности связывается с определённой мерой языковой компетентности субъекта, ключевым компонентом которой является его способность рассказывать и пересказывать истории. Нарратив выступает как фундаментальный компонент социального взаимодействия, выполняющий функции создания и трансляции социокультурного знания, а также самопрезентации людей.
Признание же того факта, что повествовательная форма составляет психологическую, лингвистическую, культурологическую и философскую основу организации содержания сознания, позволяет сделать вывод, что "автобиография представляет собой языковую идентификацию жизни" [15, с. 15], и она тоже подчинена законам наррации.
На уровне отдельного субъекта жизнь как единый, целостный и уникальный феномен конституируется как автобиографический нарратив, в котором уже произошедшие события жизни связываются в упорядоченную последовательность при помощи сюжетов [22, 18, 19, 21, 1, 14, 16, 5 и др.]. Осмысление отрезков жизненного пути возможно лишь тогда, когда они уже прожиты. В основе осмысления, систематизации и упорядочивания опыта лежит фундаментальный механизм аналогии, помогающий опознать то, что случается с отдельным человеком, как часть некоего общего целого, проявление общей закономерности, и тем самым "встроить" единичного субъекта в систему существующих на данном этапе взаимоотношений "Человек -- Мир".
Культурные традиции любого социума на каждой ступени взросления предоставляют любому субъекту некоторый запас фабул, сюжетов, персонажей, которые могут быть использованы для идентификации и организации событий жизни в истории. Человек усваивает этот запас в процессах первичной социализации очень рано, поэтому реальность, в которую он постепенно включается, оказывается для него предварительно размеченной неким "предзнанием" того, что в ней в принципе может происходить и какими способами люди совладают с ней, адаптируются к её характеристикам. Посредством же многократного рассказывания историй о себе человек конструирует самого себя как часть современного ему мира.
Нарратизации подвергаются как автобиография в целом, так и её отдельные части, в первую очередь те, которые осмысляются как ключевые, смыслообразующие [13, 22, 18, 19, 21]. Единицей построения автобиографического нарратива принято считать событие, под которым мы предлагаем понимать отрефлексированное, сохранившееся в памяти и наделённое "насыщенным описанием" (Г. Райл, К. Гирц) действие или случай, которые совершались, происходили или созерцались как происходящие на определённом отрезке пространства и времени жизни субъекта, в особенности если с ними было связано что-то важное для него. Отметим, что, по нашему мнению, событие далеко не всегда совпадает с нормативным жизненным фактом (родился, пошёл в школу, поступил в университет, служил в армии, женился и т.п.) -- это может быть и сугубо субъективно отобранный фрагмент жизни, наполненный особым бытийным смыслом для данного человека.
Для иллюстрации этого тезиса приведём отрывок из романа М. Уэльбека "Элементарные частицы" -- на наш взгляд, в нём отчётливо прослеживается свершение самого биографического события, осознание его событийного статуса, переживание влияния свершившегося на всю дальнейшую жизнь, а также авторская (в известном смысле тоже биографическая) попытка указать на массмедийные культурные источники определённого поведения человека 70-х гг. XX в.:
Однажды декабрьским вечером перед показом "Вампира Носферату" Брюно сел рядом с Каролиной Иессайян. Когда фильм подходил к концу, он, уже больше часа только о том и думавший, очень осторожно положил левую руку ей на коленку. Несколько восхитительных мгновений (секунд пять? или шесть? самое большее -- десять) ничего не происходило. Она не шевелилась. Затем, ни слова не говоря, без резких движений, отстранила его руку. Позже... Брюно волей-неволей вспоминал те несколько пугающе блаженных секунд; приходилось ему вспоминать и тот момент, когда Каролина Иессайян мягко оттолкнула его руку. В глубине души мальчика, за всеми его сексуальными вожделениями, таилось что-то бесконечно нежное, чистое. Им владело простодушное желание коснуться любящего тела, ощутить объятие любящих рук. Нежность превыше соблазна, потому-то утратить надежду так трудно.
Почему Брюно в тот вечер положил свою ладонь на коленку Каролины Иессайян, а не взял её за локоть (на что она бы, по всей вероятности, согласилась, и с этого, может статься, начался бы между ними прекрасный роман, ведь она сама заговорила с ним, когда они стояли в очереди, ей хотелось, чтобы он сел рядом с ней, и она нарочно положила руку на подлокотник, разделявший их сиденья; на самом-то деле она давно приметила Брюно, он ей очень нравился, и она горячо надеялась, что в этот вечер он возьмёт её за руку)? Наверное, вся беда в том, что ляжка Каролины Иессайян была оголена, а он в простоте душевной не подумал, что это ничего не значило. По мере того как, взрослея, Брюно с отвращением припоминал переживания своих детских лет, сущность его жребия, освобождаясь от мелочей, представала перед ним в холодном свете непоправимой очевидности. В тот декабрьский вечер 1970 года Каролина Иессайян, без сомнения, могла бы исцелить его от горечи и унижений раннего детства; после же этого первого фиаско (ибо с тех пор как она мягко отвела его руку, он так никогда больше и не осмелился сказать ей ещё хоть слово) всё стало куда сложнее... Если все надежды рухнули в безотрадную пустоту, причиной тому был пустяк, подробность, почти гротескная в своём ничтожестве. Тридцать лет спустя Брюно был совершенно убеждён: если признать за анекдотическими деталями случившегося их подлинное значение, можно подвести следующий итог: всему виной была мини-юбка Каролины Иессайян.
Кладя руку ей на коленку, Брюно, по существу, не больше и не меньше как просил Каролину Иессайян выйти за него замуж. ...представители старшего поколения установили чрезвычайно крепкую связь между супружеством, сексуальными влечениями и любовью. Прогрессирующий рост заработной платы, быстрое развитие экономики пятидесятых должны были привести к упразднению такого понятия как "брак по расчёту", имеющего теперь смысл лишь для тех всё более малочисленных слоёв, для которых понятие наследственного достояния сохранило реальное значение. Католическая церковь, всегда неодобрительно взиравшая на половые связи вне супружества, с энтузиазмом восприняла этот поворот общества к "браку по любви", более созвучному её теориям..., способному стать первым шагом к установлению цивилизации мира, любви и верности... Коммунистическая партия, единственная духовная сила тех лет, по своей значимости сопоставимая с католической церковью, отстаивала едва ли не те же цели. Итак, юноши и девушки пятидесятых были единодушны в своей нетерпеливой жажде влюбиться... можно... определить пятидесятые годы как настоящий золотой век любовного чувства...
Одновременно возникает массовый спрос на возбуждающее чувственность искусство североамериканского происхождения (песни Элвиса Пресли, фильмы с Мерилин Монро)...
Идеологический конфликт, который подспудно зрел на всём протяжении шестидесятых, в начале семидесятых вырвался наружу в таких изданиях, как "Двадцать лет" и "Мадемуазель нежного возраста", сосредоточившись вокруг центрального вопроса эпохи: "Что можно себе позволить до брака?"... В ту же пору чувственно-гедонистические тенденции, идущие из США, получили мощное подкрепление со стороны органов прессы анархического направления...: их коньком было разрушение основ иудео-христианской морали, апология молодости и личной свободы. Раздираемые противоречивыми побуждениями, эти журналы для юных девиц придерживались компромиссной позиции, которую можно резюмировать следующим образом: на первых порах (скажем, между двенадцатью и восемнадцатью годами) юная особа "гуляет" со многими парнями (впрочем, семантическая неопределённость термина "гулять" отражала реальную двусмысленность, присущую мироощущению эпохи: если девочка "гуляет" с мальчиком, как это понимать в точности? Подразумеваются ли здесь поцелуи в губы, игры посущественней... или половая связь в собственном смысле слова?...). Для... Каролины Иессайян всё это было далеко не просто: любимые журналы отвечали на их вопросы невнятно, противоречиво. В более зрелые годы (уже получив степень бакалавра) девушка испытывает потребность в "более серьёзном переживании" (позже немецкие журналы подберут для этого термин "big love"), тут уж основной вопрос будет звучать так: "Должна ли ты жить с...?"; это и есть второй, в принципе решающий период. Речь, в сущности, шла о том, чтобы по анархическому произволу совместить на сопредельных жизненных этапах две противоположные модели поведения... эта невероятная схема смогла на несколько лет овладеть умами молоденьких особ, при всём том слишком наивных и оглушенных стремительностью перемен, совершающихся вокруг, чтобы счесть такую жизненную модель правдоподобной и чистосердечно попытаться усвоить её.
Именование биографического события "действием" или "случаем" зависит от того, был ли субъект совершающим или претерпевавшим его, но в обоих случаях, когда что-то происходит (то есть событие случается), экзистенциальная ситуация обычно меняется так, что субъект, переживший это, уже не остаётся таким, каким он был до пережитого. Именно поэтому событие обычно описывается как имеющее безвозвратно мгновенный, одновременный, нежели длительный или повторяющийся характер (К. Поланьи), но, свершившись, оно непременно осознано как значимое, нерядовое явление.
Стоит отметить несколько важных моментов, касающихся события как единицы автобиографического нарратива.
Во-первых, статус события придаётся действиям или случаям только самим субъектом. Они значимы и несут автобиографическую ценность не сами по себе, а только в контексте субъективного самоосознания, даже если внешнему наблюдателю некоторые события чужой жизни кажутся весьма существенными (и в этом, как кажется, беда многих хороших биографов: поскольку они создают свои описания на новой временной дистанции, они верят, что время открывает им необходимые смыслы и связи). До "встречи" с индивидуальным сознанием опыт, вероятно, вообще не членим ни на какие события, а представляет собой недифференцированный континуум существования субъекта в определённом отрезке пространства и времени. Вот как пишет об опыте М. Фриш.
"Опыт -- это внезапная мысль, а не результат происшествий. Одно и то же происшествие служит тысяче различных опытов. Может быть, и нет другого средства для выражения опыта, кроме рассказа о происшествиях, то есть об историях... Опыт хочет стать поддающимся прочтению. Он выдумывает повод к появлению этих историй, и поэтому предпочитает выдумывать прошлое... Случаю... не нужно происходить когда бы то ни было, но, чтобы наш опыт был понят и чтобы в него поверили, чтобы в него поверили и мы сами, мы ведём себя так, будто это произошло. Так делают не только писатели, так делают все. Истории -- это проекты, обращённые назад, в прошлое, игра воображения, которую мы выдаём за действительность. Каждый человек выдумывает себе историю, которую затем, часто ценой громадных жертв, считает своей жизнью... Опыт, возникающий без повода, то есть не утверждающий, что он порождён реальными историями, едва ли переносим. Конечно, исторические события происходят, но они не являются... причиной опыта. ...Если люди обладают большим опытом, нежели вмещают события, которые могут быть указаны в качестве причины, то им не остаётся ничего другого, как быть честными, сказав, что они сочиняют. Что же ещё делать с этим опытом? Они проектируют, они выдумывают, что и делает их опыт поддающимся прочтению..." (цит. по: [15, с. 30]).
Таким образом, биография является своеобразным синтезом осознания/означивания и бытийствования субъекта. Сам по себе жизненный опыт субъекта -- это "черновики" огромного множества историй о себе, "испытательный полигон" для множества нарративных автобиографических проектов, в которых субъект ищет и утверждает свою целостность, своё "Я". Собственно, этим целям служит любая автобиография.
Жизненный опыт человека может быть определён как поток перекрывающих друг друга действий и случаев. Они образуют повседневное течение жизни субъекта, осмысляясь как имеющие или не имеющие отношение к его дальнейшему существованию. События, в отличие от постоянно, беспрерывно длящегося опыта, обладают субъективной завершённостью (то есть потенциально идентифицируемыми началами и концами) и представляют собой способы категоризации опыта в том смысле, что категория события делает опыт доступным пониманию, обеспечивая язык для разговора об опыте. Именно осознание начала и конца происшедшего с субъектом превращает событие в носителя смыслов. Сами же автобиографические истории обрамляют опыт как совокупность событий (создают автобиографические фреймы).
Во-вторых, события наделяются сущностью и начинают существовать в качестве самостоятельных единиц только как результат лингвизации пережитого опыта. Лингвизация же непосредственно связана с возможностями языков, которыми владеет субъект, улавливать в словесные сети текучее бытие. Событие может рассматриваться как когнитивный конструкт, играющий опосредующую роль между опытом и языком, но строго не принадлежащий ни к опыту, ни к языку, как герменевтический конструкт для преобразования недифференцированного континуума "сырых" данных опыта или воображения в вербальные структуры, которые человек использует для того, чтобы говорить об опыте в своих повествованиях и таким образом его осмысливать и упорядочивать [13].
Можно предположить также, что лингвизированные события со временем трансформируются в содержание концептов индивидуального сознания и, вероятно, становятся образующей основой мотивов индивидуальной биографии. Отметим, что хотя в психологии понимание мотива традиционно связано с анализом побуждений к деятельности, это -- не единственное значение термина "мотив", которое может быть в ней использовано. В рамках социокультурных психологических исследований может найти применение и трактовка мотива, сложившаяся в культурологии, литературоведении, фольклористике -- как мотива повествовательного, что, на наш взгляд, открывает новые возможности в трактовке центральных тенденций в осмыслении субъектом своего жизненного пути.
Говоря о трансформации переживаемых событий в жизни субъекта в повествовательный мотив, мы имеем в виду процесс образования инвариантной семантической конструкции, центральной темы (идеи) жизнеописания, образующей ось, внутренний стержень рассказов о себе, построения жизненных сценариев и даже фикционных идей (например: "жизнь -- борьба, я -- борец"; "жизнь -- труд, я -- рабочий"; "жизнь -- путь страданий и лишений, я -- страдалец"; "судьба -- злодейка, я -- её несчастная жертва" и т.д.).
Можно предположить, что некий мотив, раз возникнув в попытках осмыслить и упорядочить жизненный опыт, может затем усматриваться субъектом как действующий и в иных жизненных событиях и обстоятельствах -- как некая стабильная, "ядерная" конструкция и осмысляться как предназначение, как "знак судьбы" [7]. В качестве признака, указывающего субъекту на действие этого центрального мотива, может выступать любой признаковый феномен, любое смысловое "пятно", напоминающее о значении исходного события: черта характера, элемент ландшафта, любой предмет, произнесённое слово, цвет, звук, запах и т.д. Главное, что сделает его центральным жизненным мотивом, -- реальная или кажущаяся бесконечная репродукция в текстах субъекта о себе, своеобразная самосимволизация и самостабилизация.
Можно предполагать, что под влиянием ранней социализации каждое "Я" ориентируется на своеобразные "модели переживания", которые ограничивают его бытийную подвижность (расширяют её социальные роли, которые субъект имеет возможность "примерить" на себя реально или в воображаемых проектах) [15, с. 34]. Автобиография отражает его "стереотип переживания" в формах, привычных для прочтения. Какой бы ни была автобиографическая история, способ переживания в них всегда одинаков и с неизбежностью ведёт к постоянному поиску и повторению сходных ситуаций. Мир для каждого субъекта превращается в совокупность стереотипных переживаний, к которым постоянно присоединяются подходящие истории, похожие на собственные переживания. В этом смысле интересным является вопрос, существуют ли уже полностью готовые литературные структуры для автобиографий -- описания путей успеха, страданий и т.д. с их наборами стратегем, которые можно использовать как схемы и подчинять им текущий опыт жизни.
Повествовательные мотивы репрезентируют субъективные смыслы и связывают автобиографические тексты в единое смысловое пространство личности (эту мысль метафорически выразил М. Вебер, назвав человека животным, висящим на сотканной им самим паутине смыслов). Применяя по отношению к себе определённые социокультурные концепты в качестве инструментальных средств самопонимания, субъект пытается "расслышать" смыслы своего существования, распознать собственную подлинность. Таким образом, тексты о себе, развёрнутые на основе лингвизированных и символизированных событий, отражают собственные усилия субъекта в самопостижении, самоинтерпретации, самопостроении. Они же становятся носителями складывающейся в течение жизни субъективной микрокультуры личности.
В-третьих, чтобы стать системообразующей единицей биографии, событие должно быть наделено насыщенным описанием. Трактовка понятия насыщенного описания ("thick description"), использованного нами в определении жизненного события, опирается на исследования К. Гирца [2].
Чтобы разъяснить природу насыщенного описания К. Гирц [2, с
Представим себе двух мальчишек, быстро смыкающих веки правого глаза. В одном случае это -- непроизвольное моргание, в другом -- тайный сигнал приятелю, подмигивание. С точки зрения феноменологического наблюдения оба движения идентичны и отличить, кто из мальчиков моргнул, а кто подмигнул, невозможно. Тем не менее разница между ними огромна: в отличие от моргания подмигивание -- это коммуникация, имеющая сознательный характер, направленная на конкретного человека, передающая некое сообщение социально установленным кодом и тайно от других. Подмигивающий не производит двух разных действий (моргания и подмигивания), и моргающий на деле производит только одно (всё то же смыкание век), тем не менее преднамеренность смыкания в условиях существования социального кода, превращающего моргание в подмигивание, и создаёт мимический жест как культурный артефакт.
Представим, что есть и третий мальчик, который ради смеха передразнивает подмигивание второго как неумело выполненное, неуклюжее, слишком очевидное. Он тоже смыкает веки правого глаза, но он не моргает, не подмигивает, а пародирует, передразнивает, и для этого тоже есть свой социальный код: он будет делать это старательно, вычурно, гротескно, преувеличенно, гримасничая и устраивая клоунаду. И здесь тоже коммуникация, но она передаёт уже не тайну, а насмешку. Если другие воспримут мальчишескую клоунаду как моргание или подмигивание, вся коммуникативная ситуация мгновенно разрушится.
Можно представить себе и дальнейшее разворачивание ситуации: например, желая подразниться, но не будучи уверенным в своих мимических способностях, третий мальчик может поупражняться в подмигивании дома перед зеркалом, и в этом случае его действие будет не морганием, не подмигиванием, не передразниванием, а уже репетицией, упражнением.
Эту линию можно продолжать и дальше, но суть различий между "ненасыщенным описанием" ("thin description") и "насыщенным" ("thick description") уже очевидна: это намеренное придание смысла определённому действию, случаю, наполнение (в условиях существования социокультурных контекстов и кодов) смыслами всего того, что для других или в других обстоятельствах выступает лишь как обычное действие. "Ненасыщенное описание" укажет нам лишь на моргание во всех случаях подмигивания, передразнивания и т.д., "насыщенное" -- на смыслы совершаемых действия и их контексты.
"Насыщенное описание", сопровождающее превращение действия или случая в событие, указывает на специфический тип интеллектуальной деятельности (нарратизации), который мы связываем с намеренным наполнением смыслами того, что само по себе не является их носителем. Например, поскользнувшись на банановой кожуре, человек намеренно прикрепляет одному ему понятный смысл к самому по себе "безразличному к нему" происшествию, сочтя его "наказанием за что-то", "досадной случайностью", "смешным казусом", "благом, происшедшим к лучшему", и т.п. Иными словами, человек сам, опираясь на культурные ресурсы, создаёт это "насыщенное описание" относительно происшествий своей жизни, придавая событиям некоторую избыточную значимость, и именно наличие "насыщенных описаний" удерживает данные случаи в канве автобиографии, придаёт действиям и случаям статус жизненного события, выделяя их из череды других жизненных происшествий. Без конкретных интенций субъекта подмигивание или передразнивание останется всего лишь морганием, а подскальзывание на кожуре -- всего лишь физическим актом!
Можно добавить, что через насыщенные описания конкретные события связывают человека с чем-то большим (в том числе и надчеловеческим), чем являлось событие само по себе и основанное на нём восприятие человеком самого себя. Более того, под влиянием работ Ж. Делёза, мы предполагаем, что со временем одно событие с его насыщенным описанием может превратиться в символическое отображение вообще всех событий в жизни субъекта: "одно событие для всех событий; один и тот же aliquid для того, что происходит, и для того, что высказывается; одно и то же Бытие для невозможного, возможного и реального" [3, с. 239]. Оно становится своеобразной меткой прожитой единичной жизни, поскольку, фактически, строя автобиографический нарратив, субъект принуждает смысл существовать через него, а "доиндивидуальные и безличные сингулярности заставляет говорить" [там же, с. 106] и значить (как говорит Ж. Делёз, "один голос издаёт крик бытия" [4, с. 54]).
Сложность изучения автобиографических нарративов связана не столько с сложностью и комплексностью самого предмета и отсутствием надёжных методов анализа, сколько с тем, что пока длится его жизнь, субъект волен многократно перестраивать и переосмысливать совокупность составляющих её событий, извлекая из них или конструируя для них всё новые и новые смыслы и контексты. И даже post mortem смыслы прожитого для окружающих совершенно неочевидны, несмотря на то, что они могут опираться на дневниковые записи, фотографии, продукты творчества, персональный реликварий и прочие материальные свидетельства уже состоявшейся и завершённой жизни. Поэтому широкие обобщения в этой области не представляются достаточно надёжными: сказать о ком-то, что он прожил жизнь ради чего-то или что его жизнь воплощала служение тому-то, значит неоправданно взять на себя функции вторично опосредованной интерпретации. В этом смысле расшифровывать чужую биографию -- всё равно что "читать манускрипт (в смысле "пытаться реконструировать один из возможных способов его прочтения") -- манускрипт иноязычный, выцветший, полный пропусков, несоответствий, подозрительных исправлений и тенденциозных комментариев, но записанный не общепринятыми графическими знаками, обозначающими звуки, а мимолётными примерами социального поведения" [2, с.17].
Изучая источники текстов о себе, мы организовали исследование полупроективного типа с 56 взрослыми испытуемыми с признаваемой ими склонностью к рефлексии и "самокопанию". Это исследование позволяет утверждать, что семиотическими ресурсами самоинтерпретации и самопостроения (в том числе и в процессах конструирования автобиографического нарратива) являются имеющиеся в данной культуре тексты и образы -- сказки, литературные тексты, семейные предания и т.д.
Для организации анализа мы использовали ряд приёмов. Результаты некоторых из них мы обсудим ниже.
1. Написание краткой автобиографии объёмом в 10 предложений в её традиционной форме. Результаты позволили убедиться, что то, что люди пишут в качестве официальной формальной биографии -- лишь более или менее расширенный перечень нормативных событий жизни. Это привело к предположению о создании субъектом в рамках разных дискурсов различающихся по содержанию биографий -- от ориентированных на внешнего слушателя, в большей или меньшей степени формализованных и "нарратизированных" историй о себе (биография "извне") до ориентированных лишь на на самого себя текстов (биографий "изнутри"). В предыдущих работах [8, 9] мы анализировали своеобразный феномен "легенд о себе", обнаружив потребность некоторых людей в неправдоподобных сочинениях о себе, смешивающихся в той или иной степени с реальными фактами жизни.
2. Написание комментариев к "официальной" автобиографии: испытуемым предлагалось выстроить ассоциативные "цепочки" из 10 звеньев к каждому из 10 предложений (фактов) автобиографии. "Цепочка" могла состоять из любых слов и фраз, "расшифровывающих" самому испытуемому определённый фрагмент его жизни (событий, переживаний, мыслей, сравнений, имён людей и животных, метафор, аллюзий, аналогий и т.п.). Как мы и предполагали, эти слова передают некую избыточную полноту автобиографических фактов, являются их своеобразными "метками" (концептами). Звенья ассоциативных цепочек, на наш взгляд, носят симультанный характер, их содержание максимально сжато до сюжетообразующего символа и при "разворачивании" они способны развернуться каждый в одну и даже несколько самостоятельных историй. Например, фразу первоначальной автобиографии "детство провёл в военном городке в Узбекистане" один из испытуемых "расшифровал" так: "пенки от молока + тёплая пыль + запах гниющих дынь + вода с машины + игры в ножички + "Детский мир" в Москве + больной котёнок, подобранный на улице + пластилин + пирог с капустой + первый телевизор". Уже это "распаковывание смыслов" отчётливо демонстрирует, что "биография изнутри" и "биография снаружи" различаются как по содержанию, так и по структуре. Внутренняя биография опирается на концепты и сюжеты, внешняя -- на перечень нормативных действий и происшествий.
3. Написание пяти "мини-автобиографий" из десяти элементов, содержащих: а) сказок, историй, запомнившихся испытуемым и, как им кажется, повлиявших на их дальнейшую жизнь, б) игр/игрушек и детских ритуалов, в) звуков, г) запахов, д) вкусов, е) фотографических образов-"картинок", ж) вещей. Для выполнения этого задания испытуемым предлагались бланки с обозначениями основных возрастных этапов -- им нужно было назвать событие, произошедшее в определённом возрасте, и связать его со сказкой (сказочным персонажем), звуком, вкусом и т.д. Это позволило нам в пространстве анализа каждого испытуемого выйти на систему индивидуальных концептов и символов, а также (косвенно) текстов, которым субъективно придан статус прецедентных.
Вот как, для примера, выглядит "запаховая" автобиография (детская часть) одного из испытуемых: "запах моря + запах белья на морозе + запах мокрой шерсти + запах свежевымытого деревянного пола + запах переводных картинок + хлебный дух с хлебозавода + запах бензина + запах коровьего навоза + запах кожи матери на сгибе руки + запах влажных женских волос". А вот -- звуковая картина того же этапа одного из самых старших испытуемых: "исступлённый наигрыш гармошки во дворе + звяканье столовых приборов перед обедом + пение народных песен Руслановой + шум моря + потрескивание огня + голубиное воркование за окном + материнский голос, зовущий из форточки домой + младенческий плач + шум дождя + чопорные дикторские голоса по радио". Вот одна из "вещных" автобиографий: "старый колодец с очень холодной и вкусной водой + потёртый диван с салфеточками + кровать с шишечками + занавески-ришелье + подшивки старых журналов и пыльные книги с чердака с романами Обручева, Жюля Верна + старая кукла + туманное зеркало с деревянными Пьеро и Арлекином на раме + книги + кресло + пластинки". Из бесконечного разнообразия событий и впечатлений сознание вытягивает и идентифицирует с собой именно эти, и человек считает, что без этих "единиц" он не был бы самим собой -- таким, какой он есть.
Анализируя материал, полученный от испытуемых, особенно старшего возраста, мы убедились, что "мир умирает каждый раз с умершим человеком" (С. Маршак): та среда, которая выстроила конкретное сознание, постепенно уходит, унося с собой предметы, звуки, запахи материального мира, оставляя их существующими как данность только в автобиографической памяти субъекта -- именно в ней его родители продолжают жить, идёт движение по уже несуществующим улицам, звучит давно не исполняемая музыка, стоят давно снесённые дома и т.д.
Вот как, например, пишет об этом А. Тарковский: "Всё меньше тех вещей, среди которых / Я в детстве жил, на свете остаётся. / Где лампа-"молния"? Где чёрный порох? / Где чёрная вода со дна колодца? / Где "Остров мёртвых" в декадентской раме? / Где плюшевые старые диваны? / Где фотографии мужчин с усами? / Где тростниковые аэропланы? / Где Надсона чахоточный трёхдольник, / Визитки на красавцах адвокатах, / Пахучие калоши "Треугольник" / И страусова нега плеч покатых? / Где кудри символистов полупьяных? / Где рослых футуристов затрапезы? / Где лозунги на липах и каштанах, / Бандитов сумасшедшие обрезы? / Где твёрдый знак и буква ять с фитою? / Одно ушло, другое изменилось, / И что не отделялось запятою, / То запятой и смертью отделилось..." А вот как И. Бунин: "И цветы, и шмели, и трава, и колосья, // И лазурь, и полуденный зной... // Срок настанет -- Господь сына блудного спросит: // "Был ли счастлив ты в жизни земной?" // И забуду я всё -- вспомню только вот эти // Полевые пути меж колосьев и трав -- // И от сладостных слёз не успею ответить, // К милосердным коленам припав".
4. Конструирование образа себя и своей биографии из 5 героев/сюжетов сказок и книг по формуле: "Я и моя жизнь = ... + ... + ... и т.д.". Одна из испытуемых выполнила задание так: "Я и моя жизнь = Маугли, Винни-Пух, Гаврош, Мартин Иден, Степной Волк". Подобные наборы при их анализе выводят на архетипические прототипы и (косвенно) на определённые сюжеты, то есть косвенно указывают на "темы" и мотивы автобиографического самоописания. Интересная работа для психолога состоит и в связывании именно данных персонажей в единое целое.
5. Графическое конструирование самоинтерпретации: испытуемому предлагался лист бумаги, расчерченный на 4 части в виде театральной сцены и цветные карандаши. В инструкции мы просили его представить себя актёром и изобразить себя, играющим некую роль в соответствующих декорациях: а) в детском спектакле, б) в классической пьесе, в) в современном фильме, г) в "мыльном сериале" (изображения требовалось подписать). К примеру, одна из испытуемых предложила такие изображения: Красная Шапочка (из сказки Ш. Перро), Настасья Филипповна (из романа Ф. М. Достоевского "Идиот"), Анастасия Коменская (из книг А. Марининой), Келли из "Санта-Барбары". В процессе анализа такие наборы также позволяют установить типичные сюжеты, под которые, может быть, "подгоняются" автобиографии и жизненные сценарии.
6. В списке сказочных и литературных персонажей, известных, как минимум, из школьной программы, мы просили испытуемого вычеркнуть неизвестных ему персонажей и отметить или дописать: а) любимых (близких)/ нелюбимых (дальних) персонажей (первый лист); б) счастливых/несчастных (принимаемых/отвергаемых)
персонажей (второй лист); в) имеющих/не имеющих с испытуемым общие характерные черты (третий лист); г) персонажей, чья судьба в чём-то схожа/не схожа с биографией испытуемого (четвёртый лист). Тем самым мы получали информацию о прототипах героев (а через них -- сюжетов), на которые испытуемый ориентирует самопостроение.
7. Написание литературной автобиографической истории из 10 фраз, каждая из которых начинается словами "Моя жизнь похожа на историю о ..." -- испытуемые в этой серии получили возможность указать жанр своих сценариев и протообразы и протосюжеты для самоидентификации.
8. Написание автобиографической истории на любой сказочный сюжет с указанием прототипа (например, "Я -- Колобок (Винни-Пух, Буратино, Иванушка-Царевич, Гарри Поттер, Ёжик-ни головы, ни ножек)..."). Исходя из характеристик указанных героев и стратегий их поведения, мы получали "элементы" самопостроения.
9. Написание биографической истории-сравнения: "Нет, я не [Гамлет]... я другой..." -- результаты этой серии указывали на отрицаемые сюжеты, сценарии и героев.
Эти и другие приёмы позволили собрать довольно большой массив информации. Вторая часть работы была ориентирована на выявление содержания индивидуальных концептов испытуемых. Для этих целей мы предлагали эвристическую методику проективного типа, условно названную "Концепты субъективной семантики личности". Среди прочих, в ней присутствовали следующие задания.
1. Назовите не менее 5 понятий (метафор), которые обозначают события/явления/процессы, сделавшие Вас именно тем, что Вы есть. В качестве ответов на это задание мы получали: 1) краткий перечень человеческих качеств и особенностей характера (доброта, терпимость, верность, порядочность, духовность и т.д.) -- это обычно наиболее простой и наименее интересный вариант ответа, как и 2) характеристики своих социальных, профессиональных, гендерных, житейских принадлежностей (мать, учитель, священник, мужчина/женщина, студент и т.д.) или -- реже -- некоторое осмысленное самопредназначение (странник, гуру, мудрец, воин, хранитель и пр.); 3) названия животных, к которым иногда в скобках приписывается маркирующее определение ([пугливая] лань, кошка [гуляющая сама по себе], собака, лошадь [которая летает вдохновенно], [старый] Барбос, [мудрая] змея/сова, голубь, дельфин и др.); 4) названия стихий (ветер, воздух, лёд и др.); 5) названия времён года (зима, осень и т.д.); 6) названия предметов (зеркало, часы, ракушка, шкатулка, замок, орех, фолиант, ловушка, сундук, дерево, кольцо, колесо, колокол, нить, ключ, стрела и пр.); 7) абстрактные понятия и метафорические выражения (музыка, время, вечность, горизонт, Бог, трансцендентность, хаос, космос, экзистенция, запах/аромат, отражение, покой, инь-ян, мандала и др.).
2. Если бы Вы попытались выразить себя в одном слове, что это было бы за слово? В двух словах? В 5 словах? В 10 словах? Давая это задание, мы рассчитывали получить от испытуемых некое текстовое развитие Я-концепта, выделенного в качестве системообразующего, чтобы подтвердить текстопорождающую функцию концептов. В качестве примера приведём следующую текстовую динамику: 1) Я -- это прежде всего свобода => свобода и справедливость => свобода, справедливость, нравственность, вера, служение => свобода, справедливость, нравственность, вера, служение, счастье, будущее, отечество, семья, человек; 2) Я-любовь => любовь и верность => любовь, верность, семья, дети, дом => любовь, верность, семья, дети, дом, спокойствие, надежда, счастье, уверенность, будущее; 3) Я -- ум => ум и прозорливость => ум, прозорливость, интуиция => ум, прозорливость, интуиция, мудрость, знание => ум, прозорливость, интуиция, мудрость, знание, работа, откровение, понимание, постижение, восхождение; 4) Я-вера => вера и надежда => вера, надежда, любовь => вера, надежда, любовь, совесть, нравственность => вера, надежда, любовь, совесть, нравственность, Бог, жизнь, благо, молитва, опора. Как можно увидеть из примеров, одни и те социокультурные концепты, усвоенные нашими испытуемыми в процессе социализации, могут входить в индивидуальные ассоциативные цепочки с разными смысловыми оттенками, занимать разные позиции, формировать совершенно разные семиотические поля в зависимости от индивидуального опыта.
3. Если бы Вы писали фантастический "Роман о себе", как бы выглядел его сюжет, изложенный последовательностью из 10 слов? На этот вопрос мы: как правило, и получали сюжеты, имеющие своим истоком фольклор, литературу, жизненный опыт и мечты субъекта и т.п. Многие обследуемые испытывали трудности в том, чтобы изложить свои сюжеты в 10 слов, им было легче формулировать их в
4. Представьте себе самое ценностное событие в Вашей жизни, без которого Вы были бы не Вы, назовите его и опишите его последовательностью из 10 существительных. В качестве ответа мы получали одно "ключевое" слово=событие и его "расшифровку", например: 1) университет + профессия + работа + Москва + кофе + блюз + любовь + Яуза + йога + аборт; 2) рождение сына + одиночество + верность + помощь + время + квартира + музыка + пончики + "Мартель" + Париж; 3) встреча с О. + музей + иконопись + философия + Соловки + ветер + джаз + солома + мечта + мудрость; 4) встреча с С. + институт + стройотряд + дело + BMW + операция + любовь + смерть матери + Миллениум + дом; 5) расставание с С. + учеба + карьера + смерть отца + мать + дом + дочь + благополучие + гонка + справедливость. Это задание позволяло нашим респондентам задумываться о ключевых моментах автобиографии и даже объяснить их для самих себя.
5. Перечислите 5 слов, которые носят для Вас "судьбоносный" характер. Здесь мы получали индивидуальные ассоциативные цепочки, как правило, включавшие общие для людей ценности, в которые входили: 1) родители, дети, супруги и -- реже -- другие родственники (примеры: мать, сын, муж, бабушка по отцовской линии, сестра мужа); 2) люди, прямо или косвенно повлиявшие на судьбу обследуемого, иногда -- исторические персонажи, выдающиеся личности, писатели (учительница, библиотекарша, старушка-соседка "из бывших", Христос, Александр Македонский, Конфуций, Шопенгауэр, Борхес, А. де Сент-Экзюпери); 3) названия книг; 4) названия местностей; 5) экзистенциальные ценности (семья, любовь, справедливость, вера, добро); 6) сугубо индивидуальные концепты (спасение, море, датская сосна, лягушки, воздушный шарик, ключ, колокола, смородина, поворот).
6. Представьте, что Ваше имя состоит из 5 слов, как у индейца, и напишите его. Пытаясь в пятисловных метафорах выразить свою сущность, наши испытуемые продемонстрировали хороший уровень фантазии и чувство юмора: Бегущий к Солнцу Быстрый Пятнистый Олень; Тихая Вода с Серебряной Лунной Дорожкой; Яркое Перо Гигантского Южного Попугая; Пловец, Смело Преодолевающий Водную Стихию; Дитя Мира, Сидящее на Пороге Вечности; Разбрасывающий и Собирающий Мысли Одинокий Философ; Острый Глаз, Прозревающий Прошлое и Будущее; Усталый Путник, Бредущий из Ниоткуда в Никуда; Охапка Соломы, на Которой Спят Влюблённые; Улыбчивое Мурлыканье Полосатого Чеширского Кота; Бабочка, Пойманная Сачком Владимира Набокова; Пыльный Средневековый Манускрипт с Железным Замочком и т.п.
7. Представьте, что Вам надо спрятаться, скрыться в виртуальном мире, за какими 5 образами Вы смогли бы это сделать? В ответах в основном присутствовали сказочные и книжные персонажи, а также -- реже -- комплементарные им индивидуализированные метафорические конструкции типа "Перекати Поле", "Ветка сакуры", "Улыбка Чеширского Кота", "Натянутая струна", "Охапка ветра", "Кошка, которая гуляет сама по себе", "Полуночный охотник", "Флейта из кошачьих душ", "Степной волк" и т.п.
Все задания оказались весьма сложными даже для наших специально отобранных испытуемых, но почти все отметили высокую познавательную и терапевтическую ценность работы с такой перегруженной, с "насыщенными контекстами" автобиографии.
Вполне понятно, что полученные результаты сугубо индивидуальны и допускают лишь единичную интерпретацию, но они дали возможность описать некоторые системы/кластеры терминов, используемых испытуемыми для самоописания и самопонимания [10]: 1) кластер "родословная" = "родительская и прародительская семьи" (испытуемым в поисках себя было свойственно присоединяться к "предкам", а через них -- к времени и истории); 2) кластер места и времени; 3) кластер "события и обстоятельства" ("Я и есть мои обстоятельства" (Х. Ортега-и-Гассет)); 4) кластер "собственность и право" (он касается всего того, что субъект считает своим: предметы, людей, произведения искусства, тексты, музыку, идеи и т.д.); 5) кластер "предназначенность/судьба"; 6) кластер "поступки + их этические оценки"; 7) кластер "способности"; 8) кластер "роль/типаж"; 9) кластер "поколение/возраст"; 10) кластер "Я-Мир" (рефлексия отношений со всем, что "не-Я" -- другими людьми, природой, законом, Богом и т.д.).
Полученные с помощью этих и других приёмов данные проанализированы нами ещё не в полном объёме, но некоторые осторожные обобщения они позволяют сделать.
1. Семиотическим ресурсом для самоинтерпретации и самопостроения служат:
1) "классические" тексты, получившие в течение длительного времени максимально широкое хождение в этнокультуре, к которой принадлежит субъект, и "устоявшиеся" в ней (сказки и фольклорные тексты, наставительные и религиозные тексты, классические произведения литературы и т.п.). Они в ней доминируют, многократно транслируются в разных вариантах и составляют "канон" сюжетов и героев для нескольких поколений и возрастных когорт. Вряд ли среди русских кто-то не знает, хотя бы в общих чертах, содержания и персонажей Библии, Одиссеи, сказок про Кощея Бессмертного, пушкинского "Евгения Онегина" и т.п. В основном такие тексты усваиваются в процессах первичной социализации под влиянием микро- и макросоциальной среды. Отдельным вопросом здесь является то, что классический текст не может быть вечным "средством понимания жизни"(В. Дильтей) для каждого нового поколения, и культура должна в "сквозных сюжетах" осуществлять постоянное обновление телеологически ориентированных целей, истин и стратегем, подлежащих обязательной трансляции и ретрансляции, за счёт создания текстов, подобных каноническим, но воспринимающихся современными или "вневременными" (в своё время Х. Л. Борхес говорил всего о четырёх сюжетах, обращающихся в мировой литературе);
2) тексты, составившие такой же широкий "репертуар" для определённого этапа культурно-исторического развития социума и определённых экономических и идеологических условий: к примеру, старшее поколение изучало в школе "Как закалялась сталь", "Молодую гвардию" и "Поднятую целину", но почти ничего не знало о "Котловане" или "В круге первом"; до определённого времени в стране не было "толкиенистов" или любителей "Гарри Поттера"; современному читающему русскому трудно не знать героев В. Пелевина, Б. Акунина, "Бригады" и пр. (они -- продукт вторичной социализации, преимущественно пропаганды и идеологии);
3) тексты, не являющиеся частотными и пропагандируемыми в доступном субъекту слое культуры, но персонально отобранные им для самого себя в процессе жизни на том основании, что, с его точки зрения, они содержат крупицы опыта "о таких же, как он", "говорят нечто о нём", "выражают/озвучивают его собственные смыслы", объективируют его переживания, способны определить его цели и т.п. (их можно считать продуктами персонального культурного социогенеза).
2. В повествовании о себе практически во всех случаях может быть вычленен центральный повествовательный мотив как инвариантная семантическая конструкция самоописания/самопереживания, ведущая к выбору и использованию определённого набора жизненных стратегем (или несколько таких мотивов). Эти повествовательные мотивы могут репрезентировать субъективные смыслы и модели переживания и связывать автобиографические тексты и их прототипы в единое смысловое пространство, но также и отражать характер первичной социализации с точки зрения поощряемых микросоциальным окружением стратегем.
3. Жизненный опыт (повседневная жизнь) субъекта может быть определён как поток перекрывающих друг друга действий и случаев, которые по их прошествии осмысляются как имеющие или не имеющие отношение к дальнейшему существованию субъекта. Чтобы быть отобранным в состав значимых событий, строящих уникальность субъекта, действие или случай должны обладать, по крайней мере, следующими признаками: 1) "выпадать" из повседневности, то есть расходиться в смысловом или аффективном отношении с привычными действиями и случаями; 2) субъективно "маркироваться" за счёт намеренного когнитивного производства их насыщенного описания в условиях существования социокультурных контекстов и кодов. Именно такое избыточное насыщение смыслом превращает некий факт жизни в факт биографии и, как мы предположили в одной из наших работ, делает его "узлом" автобиографического гипертекста [11]. Вне этой специальной герменевтической работы "ненасыщенное описание" укажет нам лишь на действие/случай в совокупности его общих объективных признаков (учился в школе, окончил институт, женился); "насыщенное" же описание укажет на событийность, на личностную значимость совершаемых или претерпеваемых действий (в школе сидел на последней парте, учителей не любил, обожал географию, ненавидел математику, на парте вырезал кельтский крест, в школьной библиотеке впервые взял книгу про египетские гробницы и т.д.).
4. Отбор событий и создание "насыщенных описаний" для автобиографического гипертекста есть специфическая когнитивная, герменевтическая активность субъекта -- нарратизация, авторизация. В процессе этой нарративной работы можно "развернуть" и даже трансформировать понимание события по периферийной части его содержания, но только до его сжатой "ядерной части" (фабулы), которая для самого субъекта остаётся знаком самой себя, феноменом (в хайдеггеровском смысле -- как "себя-в-себе-самом-показывающее").
Феноменальными фабульными единицами задана некая последовательность событий, происшедших в действительности, "на самом деле"; нарратизация и авторизация превращают то, что реально случилось, в жизненные сюжеты -- в авторски построенные распределения событий в повествовании о себе (по Б. В. Томашевскому), подчинённые персональным смыслам. Реально случившееся с субъектом объективно, а потому неразрушимо никакими привнесёнными смыслами, авторизованное же событие демонстрирует меру "присвоения" случившегося конкретным рассказчиком, то есть "смешивания" в автобиографическом тексте субъекта и события. Если свершение реальных событий конкретной жизни далеко не всегда находится во власти конкретного субъекта, то повествование о себе целиком зависит от возможностей его памяти, силы воображения, индивидуальности, повествовательного мастерства. Без этой герменевтической активности субъекта, насыщающей события смыслами, биографический текст был бы ничем иным, как перечнем застывших бинарных оппозиций (Ю. М. Лотман), и тогда о жизни нельзя было бы поведать по-человечески, то есть превращая действия во взаимодействия [20].
5. Формально будучи цепочкой некоторых пережитых и многократно закреплённых воспоминаниями и ретрансляциями событий, автобиография подвергается переосознанию и нарратизации по мере её построения. "Насыщенные описания" могут меняться с возрастом и умножением опыта субъекта (отсюда -- вынесенная в название метафора римейка), а "ядерные структуры" автобиографии, создающие её внутренний центр, трансформироваться по структуре (по мере того, как прожитая жизнь становится длиннее и её смысловые центры смещаются). И в этом смысле можно согласиться с известным высказыванием Л. Н. Толстого, что жизнь есть постепенное подчинение себя пространству, времени и причинности.
Будучи принципиально ориентированной на другого (даже в автокоммуникации -- в силу диалогичности сознания), автобиография одного и того же человека, рассказанная им на разных отрезках жизни, может заметно различаться: в последующих версиях появляются
"вставки", "врезки" и "исправления", которых не было в предыдущих и которые свидетельствуют о регулярной внутренней обработке автобиографического материала (вероятно, на этапах возрастных кризисов эта работа по переосмыслению и трансформации совершается особенно интенсивно). Текстовые "вставки" из других текстов имеют, с точки зрения субъекта, непосредственное отношение к нему (по временному, структурному, содержательному или любому другому признаку).
Статусом автобиографических могут наделяться и вовсе отсутствующие в жизни субъекта, вымышленные события, "ложные воспоминания" и откровенные фантазии, включаемые им в неё как необходимые при "планировании прошлого" [6]. Эти последние являются "чистым продуктом" нарративизации автобиографии, моментами "творения смыслов". Кроме того, в зависимости от целей (или жанра рассказывания о себе) -- этических (предполагающих форму исповеди или апологии), эстетических (в форме мемуаров), политических, практических и т.д. -- и адресата (К. Улиг называет автобиографию "целенаправленным сообщением" [15, c. 17]) рассказываемая автобиографическая история также несколько трансформируется.
6. Событие, включённое в структуру автобиографии, представляет собой многоплановую структуру. Прежде всего, оно может выступать как запечатлённый образ (отпечаток)/концепт реального действия, случая. Во-вторых, оно может быть фиксировано в автобиографии как образ/концепт переживания, персональной оценки реального действия, случая. В-третьих, ему может придаваться статус прецедентного действия, события -- как случая, определившего дальнейшее течение жизни субъекта, может быть, даже предопределённого и впоследствии занявшего определяющее место в структуре его личности. В-четвёртых, событие может выступать как некий "жизненный вывод", внезапно открывшийся смысл, символ.
7. Каждое отобранное в автобиографию событие создаёт своеобразную "когерентную волну", определяющую пространство, в которое на какое-то время будет длиться человек -- это пространство "требует" свершения таких событий, которые бы внутренне были связаны с предыдущими, лежали бы в их логике, объясняли, подтверждали, оправдывали бы их (как внешне не видимые, но поставленные и выполняемые субъектом цели) и т.д. В реальности это выступает как внутреннее согласие, признание субъектом того, что данное событие должно было случиться и переосмысление окружающего его опыта как указывающего на то, что это будет иметь место. Можно предположить, что конструирование автобиографии есть не только подытоживание того, что прожито, но и некоторая разметка будущего.
Хорошей иллюстрацией к автобиографическим переживаниям этого типа является приведённый ниже отрывок из романа И. Бунина "Жизнь Арсеньева".
"В те дни я часто как бы останавливался и с резким удивлением молодости спрашивал себя: всё-таки что же такое моя жизнь в этом непонятном, вечном и огромном мире, окружающем меня, в беспредельности прошлого и будущего и вместе с тем в каком-то Батурине, в ограниченности лично мне данного пространства и времени? И видел, что жизнь (моя и всякая) есть смена дней и ночей, дел и отдыха, встреч и бесед, удовольствий и неприятностей... есть непрестанное, ни на единый миг нас не оставляющее течение несвязных чувств и мыслей, беспорядочных воспоминаний о прошлом и смутных гаданий о будущем; а ещё -- нечто такое, в чём как будто и заключается некая суть её, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак нельзя уловить и выразить, и -- связанное с ним вечное ожидание: ожидание не только счастья, какой-то особенной полноты его, но ещё чего-то такого, в чём (когда настанет оно) эта суть, этот смысл наконец обнаружится. "Вы, как говорится в оракулах, слишком вдаль простираетесь..." И впрямь: втайне я весь простирался в неё. Зачем? Может быть, именно за этим смыслом?... Должно быть, именно за этим уловлением? За преодолением пространства и времени путём расширения их для себя..."
8. Конструирование автобиографии может начинаться с первых вспышек осознания себя. Из множества совершаемых и претерпеваемых действий и случаев лишь некоторые, точнее даже, немногие фиксируются в автобиографии. А. Адлер, разрабатывая с психоаналитических позиций технику анализа ранних детских воспоминаний, одним из первых понял их значимость для последующего выстраивания жизненной стратегии и формирования прочных установок относительно самого себя [12]. В контексте нашего обсуждения можно предположить, что они, обретая статус события, становятся основой будущих мотивов автобиографических повествований.
Зафиксированное в автобиографической памяти событие -- это некая предельно сжато кодированная ментальная запись мгновенно свершившегося действия (случая), синкретичная по своей природе и требующая специальной интеллектуальной работы по её обращению в слова, пересказыванию и объяснению. Само свершившееся с субъектом событие необратимо, его нельзя "отыграть назад", но словами и интерпретациями ему можно придать необходимые значения и смыслы, что превратит его в "своё-другое" в сознании субъекта.
Анализируя вместе с респондентами их ранние детские воспоминания, мы отмечали их своеобразную "образную неподвижность" -- как единственная короткая киноплёнка, раннее детское воспоминание всякий раз "прокручивается" одинаково.
К примеру, если ребёнок запомнил, как он с отцом играл "в трёх поросят и волка" на сцене летнего театра, то в его воспоминаниях всегда осень, он всегда одет в "тот самый" голубой комбинезончик, а отец -- в бежевое полупальто и синий берет, из отцовского кармана всегда торчит газета, задник сцены всегда напоминает рассказчику морскую раковину, он всегда бежит по сцене вдоль задника слева направо, всегда слышит гулкое эхо своих шагов, вдыхает прохладный и влажный ленинградский воздух, смешанный с запахом пыли деревянных досок сцены, на переднем плане видит ряды зелёных скамеек без спинок, слышит свой восторженно-испуганный визг, когда отец внезапно появляется из-за правого угла сцены, и т.д. И никогда -- иначе, хотя наверняка на этой сцене в этом парке он играл с отцом в эту игру не один раз.
Путём активного воображения, "визуализации", вживания в раннее воспоминание можно получить его информационное насыщение, создать синтетическую картину, но основные, ядерные "звенья" автобиографии "неподвижны", потому что они призваны жёстко фиксировать обретённый смысл как персональную ценность.
9. К анализу автобиографического материала легко приложима идея нормативных (родился, учился, женился и т.п.) и индивидуально пережитых ненормативных (к примеру, субъект рано потерял родителей и попал в детский дом; спас котёнка от хулиганов; познакомился с художником, который начал с ним заниматься, и т.д.) событий в жизни каждого человека. Большим объяснительным потенциалом обладает и исследованная М. М. Бахтиным категория поступания, деяния; автобиографический нарратив не может миновать включение персональных поступков в свою ткань, поскольку за поступком стоит персональный выбор, особенно, если в определённом контексте текст о себе конструируется как "Сага о герое". Создаваемая автобиография не состоит только из нормативных или только из ненормативных событий, только из поступков или обыденных действий, но субъект сам выбирает, что из происшедшего с ним значимо для сообщения о нём, а что нет. Можно лишь предположить, что история о себе "для внутреннего пользования" будет содержать значительное количество сугубо индивидуальных случаев. Вероятно, есть смысл говорить об одновременном существовании в сознании субъекта нескольких автобиографических нарративов, о построении "биографии извне" (для внешних повествований о себе, ориентированных на социальную оценку) и "биографии изнутри" (как фиксации для самого себя своего жизненного пути).
Таким образом, автобиографические события -- это единичные жизненные акты, обладающие краткой длительностью и являющие собой сжатую симультанную структуру "смыслодействия", "смыслосотворения". Всё происходит так, как если бы в определённых жизненных точках человек мгновенно получил некоторый ответ раньше, чем задал соответствующий вопрос (своеобразный "шепот раньше губ"), пережил совершающееся событие как переход из наличного в иное, который осознал как конечный и необратимый. В этой связи естественно усомниться, всегда ли человеку удаётся опознать явленный ему смысл как существенный для него, как нечто, сказанное ему и о нём? В эти мгновения осуществляется реальное творение смысла -- как откровение, как озарение, как открывшееся в просвет опыта знание, воспринимающееся как истинное о себе, но только по прошествии события человек оказывается в состоянии извлечь из него смысл.
10. Осмысляя процессы конструирования субъектом автобиографического гипертекста, мы в общих чертах смоделировали данный процесс следующим образом.
На каждом отрезке времени своей жизни активный субъект переживает разнообразные происшествия. Большая их часть образует привычное течение повседневности и не подвергается специальной рефлексии, во всяком случае, субъект не пытается извлекать (или приписывать) смыслы абсолютно из всего, что с ним происходит.
Но некоторым происшествиям (может быть, отвечающим выделенным нами выше признакам) придаётся эксклюзивный статус жизненного события. Из всего континуума повседневности субъект считает возможным выделить именно их, причём их объективный статус может совершенно не совпадать с их воспринимаемой социумом "ценностностью": незначительные с точки зрения некоего внешнего наблюдателя жизненные происшествия тщательно рефлексируются и "втягиваются" в индивидуальный опыт, а наполненные социально отмечаемым смыслом происшествия, которые, вроде бы, должны "включаться в жизнь", -- проходить мимо.
В качестве иллюстрации приведём отрывок из книги Ш. Кабреры "Информация к размышлению":
"С возрастом я перестаю скрывать свои годы. Если меня спросят об этом в 30 лет -- мне будет 30. Возникнет ли этот вопрос в 45, я признаюсь, что мне 45. Ибо какой год я могу вычеркнуть из своей жизни? Тот, в котором родились мой сын или дочь?... Или тот, когда я в первый раз влюбилась?... Может, отказаться от какого-нибудь менее удачного? Как тот, когда я слегла с воспалением легких. Или один из тех печальных лет, когда кому-то из близких было сказано последнее прости. Можно было бы вычеркнуть какой-то на первый взгляд незначительный год. Год, когда я увидела падающую звезду? Или тот, который я провела не в водовороте событий, а просто -- в сладком ничегонеделании? Нет, думаю, что сохраню их все -- хорошие, плохие и не особо запомнившиеся, не вычеркну ни одного... Отказаться от любого из них -- значит, отказаться от самой себя. Потому что только сложенные все вместе они составляют мою жизнь".
Действительно значимых, "говорящих" событий по вполне понятным причинам не бывает много в каждый отрезок времени, осмысляемый субъектом как целостный и завершённый фрагмент жизни, но сознание, чтобы удержать их в автобиографической памяти, обогащает их насыщенными описаниями. Вокруг каждого из них создаётся когнитивно и эмоционально насыщенная зона, в ядре которой, может быть, и рождаются смыслы индивидуального существования. Эта зона как магнит, притягивает к себе биографические повседневные факты, подтверждающие самому субъекту достоверность, истинность и неслучайность (необходимость) происходящего с ним.
Сознание не только перенасыщает такие "статусные" события избыточными контекстами, но и пытается связать их между собой. Для этого отдельные события помещаются (по мере их умножения) в более обобщённую и внешнюю по отношению к ним логику культурных сюжетов, усвоенную в процессе социализации. Таким образом создаётся квазиреальность автобиографии. Сюжет, объединяющий зоны, создаёт в сознании поле индивидуального сюжетосложения, воплощением которого мы считаем жизненный мотив (он же, вероятно, отвечает и за самобытность, и за направленность активности личности, описанную С. Л. Рубинштейном, хотя и является не столько субъективным порождением личности, сколько "кентаврической" формой культуры и субъективности). Может быть, известный феномен амнезии раннего детства стоит связывать ещё и с тем, что в сознании маленького ребёнка ещё нет имманентной логики бытия, обобщённой в онтологических сюжетах -- он ещё не умеет выходить "за свои пределы", чтобы взглянуть на свою экзистенциальную ситуацию извне, с помощью такого инструмента культуры, каковым является нарратив. Индивидуальный смысл происходящего с субъектом рождается из столкновения сознания и некоего происшествия: намеренная, субъективно выстроенная когезия превращает единичные случаи в историю на основе того, что уже известно субъекту о подобных случаях.
Кризисы становления индивидуального сознания, согласно Л. С. Выготскому, связаны с фундаментальным изменением социальных ситуаций развития, стержнем которых являются отношения развивающегося субъекта с миром, прежде всего, социальным. В контексте нашего обсуждения можно предположить, что в кризисах эксквизитные социальные ситуации начинают содержать события принципиально иного уровня, чем те, к которым успел адаптироваться человек, и он уже не может связывать большинство прожитых событий с помощью использованной ранее микросюжетной формы -- они начинают "разрывать" привычные субъекту сюжеты и представления о себе. Чем больше таких не вписывающихся в предыдущие сюжеты событий субъект обнаруживает в собственном опыте, тем отчётливее должно быть его тяготение к отысканию новых фреймов для автобиографии.
Для объяснения переходов мы предлагаем воспользоваться метафорой "когерентной волны", которая обобщает уже не единичные события в истории и сюжеты, а связывает истории в мотивы (то есть увязывает жизненные сюжеты между собой и обобщает их до предельно сжатой формы -- "смысла жизни"). Рождение когерентной волны требует погружения субъекта в новые семиотические ресурсы, которые постепенно, по мере взросления, "открывает" (или не открывает) ему общество, культура и характер его взаимодействия с реальностью.
Как думается, этот механизм также может составить некоторое объяснение описанному Э. Эриксоном новообразованию пожилого (старческого) возраста -- феномену экзистенциальной мудрости, являющемуся, с нашей точки зрения, интегральной характеристикой всей жизни. С ним могут быть связаны такие переживания, как: 1) чувство принадлежности к группе или группам (в том числе и к человечеству как таковому, вообще); 2) чувство, что "ты здесь дома" -- личностный комфорт во взаимодействии с людьми; 3) чувство общности с другими людьми, переживание похожести на них, общности человеческих судеб и жизненных путей; 4) вера в других -- чувство, что в каждом человеке есть что-то хорошее; 5) мужество быть несовершенным -- ощущение того, что ошибки делать естественно, что совсем не обязательно быть всегда и во всем "первым" и "правильным", "лучшим" и "непогрешимым"; 6) ощущение себя человеком -- чувство, что ты часть человечества; 7) оптимизм -- чувство, что этот мир можно сделать лучшим местом для жизни [17]. В этом возрасте субъект оказывается способным взглянуть на свою жизнь отстранённо -- в контексте истории бытия в целом, в котором уже нет места отдельному субъекту, а только всепоглощающему бытию человеческого вообще.
Таким образом, от начального осознания самого себя по мере взросления и "погружения в бытие" субъект приходит к конструированию смысла самого себя, который в ряде случае он оказывается в состоянии сформулировать и для других.
Библиографический список
[1] Брокмейер Й., Харре Р. Нарратив: проблемы и обещания одной альтернативной парадигмы // Вопросы философии. -- 2000. -- 3. -- С
[2] Гирц К. Интерпретация культур. -- М.: РОССПЭН, 2004. -- 560 с.
[3] Делёз Ж. Логика смысла. // Делёз Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. -- М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1988. -- 480 с.
[4] Делёз Ж. Различие и повторение. -- СПб.: Петрополис, 1988. -- 384 с.
[5] Калмыкова Е. С., Мергенталер Э. Нарратив в психотерапии: рассказы пациентов о личной истории // Психологический журнал. -- 1998. -- Т. 19. -- 5. -- С
[6] Нуркова В. В. Планирование прошлого. Автобиографическая память клиента как объект психотерапевтического воздействия // Вторая Всероссийская научно-практическая конференция по экзистенциальной психологии (Звенигород,
[7] Сапогова Е. Е. Жизнь и судьба: построение индивидуальной мифологии, самопроектирование и субкультура личности // Известия ТулГУ. Серия "Психология" / Под ред. Е. Е. Сапоговой. -- Вып. 3. -- Тула: ТулГУ, 2003. -- С
[8] Сапогова Е. Е. Игры с самим собой: Я-метафоры в содержании индивидуальных нарративов субъекта // Вторая Всероссийская научно-практическая конференция по экзистенциальной психологии (Звенигород,
[9] Сапогова Е. Е. "Легенды о себе": к проблеме интерпретации личностных мифологем взрослых в психологическом консультировании // Психологическая служба (Минск). -- 2003. -- 2. -- С
[10] Сапогова Е. Е. Человек как знак для самого себя: о концептах самоинтерпретации и самопостроения субъекта // Развивающийся человек в пространстве культуры: Психология гуманитарного знания. Тезисы Всероссийской научно-практической конференции (Тула,
[11] Сапогова Е. Е. "Psychocadabra": субъективная "картина мира" как гипертекст // Известия ТулГУ. Серия "Психология" / Под ред. Е. Е. Сапоговой. -- Вып. 4. -- Тула: ТулГУ, 2004. -- С
[12] Сидоренко Е. В. Комплекс "неполноценности" и анализ ранних воспоминаний в концепции Альфреда Адлера. -- СПб.: СПбГУ, 1993. -- 152 с.
[13] Трубина Е. Г. Нарратология: основы, проблемы, перспективы. Материалы к специальному курсу. -- Екатеринбург: УрГУ, 2004. -- 152 с.
[14] Фридман Дж., Комбс Дж. Конструирование иных реальностей: Истории и рассказы как терапия. -- М.: Класс, 2001. -- 368 с.
[15] Хеннингсен Ю. Автобиография и педагогика. -- М.: Изд-во УРАО, 2000. -- 184 с.
[16] Хиллман Дж. Исцеляющий вымысел. -- СПб.: Б.С.К., 1997. -- 181 с.
[17] Эриксон Э. Детство и общество. -- СПб: Ленато, АСТ, Фонд "Университетская книга", 1996. -- 592 с.
[18] Bruner J. Actual minds, possible worlds. -- Cambridge, MA: Harvard University Press, 1986. -- 304 p.
[19] Bruner J. Life as narrative // Social Research. -- 1987. -- 54. -- Pp
[20] Brooks P. Reading for the Plot. Design and Intention in Narrative. -- Cambridge: Harvard, 1984.
[21] Bruner J. Self-making and world-making // Journal of Aesthetic Education. -- 1991. -- 25(1). -- Pp
[22] Narrative and Consciousness. Literature, Psychology and the Brain / Ed. by Gary D. Fireman, Ted E. McVay, Jr., Owen J. Flanagan. -- Oxford: University Press, 2003. -- 252 p.